Мария Визи - A moongate in my wall: собрание стихотворений

A pipe is singing on the bridge
and apple-trees in blossom are.
An angel raised above the ridge
of sky a star — but one green star —
and it's a marvel from the bridge
to see such depth, and very far
above to see the star.

Thus sings the pipe: the star does shine,
oh shepherd, bring thy kine…
And by the bridge the waters join:
— See, what a quickly running stream,
forget your worries, do not pine,
for depths like this — so clearly gleam
you never saw till mine,
and stillness that so deep would seem
you never heard till mine.

See, what a quickly running stream,
when did you ever dream this dream?

Кармен! «Как много в этом слове
для сердца юного слилось».
Как часто, дрогнув наготове,
к ногам Кармен оно неслось!

Весь мир бывал — одна Севилья,
и заменяли жизнь и все
ее порхнувшая мантилья
и кончик туфельки ее.

Бывали жгучие мгновенья,
когда, в восторге и без сил,
ее блестящего явленья
весь исступленный зал просил,

и, вся сверкая, появлялась
у складок бархата Кармен,
и зало бешено срывалось
среди дрожавших стоном стен.

Но глухо лились лейт-мотивы,
и не слыхал никто из нас
в то время, как судьбы огниво
ей высекало смерти час…

Ушла Кармен… Пусть будет снова
зеленый занавес взлетать —
от голоса ее грудного
уже сердцам не трепетать.

Пусть в тот же бодрый темп квадрилья
у цирковых проходит стен…
Но победивший Эскамильо
увидел мертвую Кармен.

Your temple, God, is in the sky,
but earth is your abode as well.
And birds among the limetrees fly,
and in the limetree forests dwell.

A bridge is cast to us, which glows
with stars all different to view;
across it angels walk in rows,
who always speak of us to you.

If, God, all this is really so,
if I have rightly understood,
give me a sign, and let me know
that I am singing as I should:

To her, who is in grief, appear,
a Light that eyesight cannot heed—
and render blindingly clear
each explanation she may heed.

For lovelier than birds that sing,
more blessed than an angel's lyre
are gentle lashes quivering
and smiling lips that we admire.

Ничего я не знаю,
ничего не умею.
По закатному краю,
видишь, небо алеет?

В этом небе ведь — холод!
Этот отблеск — тревожен!
Льду кусочек отколот,
прямо в сердце положен.

Слоненок из серой глины
на розовом клякспапире
сошел с какой-то картины,
мне помнится, о Каире.

Иль, может, в Аддис-Абеба,
когда слонята играли,
сманив горбушкою хлеба,
его туземцы поймали.

Склонясь к столу, он мечтает
у тикающих часов
и даже мне не пеняет,
что нету других слонов.

Он очень ласков и смирен,
и только в глазах горят
огни каких-то кумирен
и странных идолов ряд.

Есть синее море и за морем горы,
где теряются будни судьбы,
где в темных каньонах живут сикаморы
и у самых подножий — дубы.

На взморье — бурунов тяжелые взлеты,
и охапки подводной травы,
и от гор вечерами выходят койоты,
и разносятся крики совы.

Ты мне говоришь — я с тобою не спорю,
я ведь слушаю, точно во сне:
я тебя не люблю, я тоскую о море,
о заморской далекой стране.

Я уйду куда-то, где сейчас темно,
где ночное небо звездами полно,
где на белом поле лапчатая ель,
в тридесятом царстве, за тридевять земель.

Я не буду помнить душные сады,
кровью на дорогах легшие следы,
человечьих песен вспомнить не смогу,
буду ждать чего-то на пустом снегу.

Буду ждать и слушать, как зовет сова,
как под снегом шепчет сонная трава,
как ликует месяц звонкою красой
девушки небесной с огненной косой.

Будет ночь, как сказка, будет ночь сама
трепетать, как чудо, за плечом холма,
и тихонько полем, где тропинки нет,
проберется в душу небывалый свет.

Sleep blissfully, sleep, oh ye guests that have come from afar,
forget that it's growing more dark in the cage where we are…
That stars now are falling, and draw silver threads as they pass,
and golden and shimmering wine serpents dance in the glass.

When all these threads join and a net has been made that will shine —
infinity has been created by snakes in the wine, —
this needless old cage will be lifted and whirled and thrown
in some blue eternity, bottomless chasm unknown.

Я с неба яркую звезду
рукою смелой украду.
О, разве это мир заметит?
Одна звезда так мало светит,
темней не может быть ему,
а я звезду свою возьму
и в сердце на конце кинжала
воткну, чтоб вечно освещала
все уголки, где мысль живет.
та мысль, что жизнь мою прядет,
все чувства в сердца клетке тесной
осколком мудрости небесной.

Дуют, дуют белые метели,
заметают след твоей судьбы.
Поднялись высоко за неделю
белые, тяжелые гробы!

Мертвому тревожный сон не снится,
мне — живой — мятель сковала грудь.
Здесь еще недавно пели птицы,
зеленел и золотился путь.

Что же помнить солнечные дали
в той стране, где вечный май блестит,
где в оправе розовых азалий
голубое озеро лежит?

Не смотри на меня, не смотри!
Я идти по земле не умею
далеко позади фонаря
городской и знакомой аллеи.

Зимней вьюгой я сбилась с пути —
злая, темная выдалась вьюга —
мне теперь никогда не найти
ни дороги, ни дома, ни друга!

Отчего в непогодную ночь
ты, сказавший великое слово,
не сумел прибежать и помочь,
довести до надежного крова?

Прости, что я еще не верю
и песни не хвалю твоей —
твои глаза пустынней прерий,
росы вечерней холодней!

Я даже рук твоих не трону.
О, я с тобой — совсем одна…
За гранью синего каньона
невидящая глубина…

На севере стоят большие скалы,
на севере растут высоко ели,
озера серые в лесах лежат — зеркала,
куда глаза людские не глядели.

Лиловый вереск длинными коврами
в далекой расстилается просеке,
отсвечивает солнце вечерами
и не скучает, нет, о человеке.

Я помню звезды в черном небосклоне —
и млечный путь, как тонкой ткани шарф,
раскаты неоконченных симфоний,
неповторимые аккорды арф…

Но у меня пути теперь другие:
в огромных городах, где ходят люди,
я видела глаза одни — людские —
и я не брежу об уснувшем чуде.