Мария Визи - A moongate in my wall: собрание стихотворений

You are God's day. My dreams, I know,
are eagles crying in the sky.
In shining beauty's wrath, they go
through whirling tempests as they fly.

As arrow comes their hearts to rend,
and each to mad destruction falls,
yet in their fall — there is no end
of praise, and utterance, and calls!

Твоей походки звук не встрепенет дорожки,
твоей улыбки блеск не упадет на снег,
я только иногда надеюсь ведь немножко,
но знаю глубоко, что ты ушла навек.

Я выйду в сад, что спит, я посмотрю на звезды,
где высь так холодна, где Бога не достать…
Скажи мне, для чего весь мир так странно создан?
Но только не скажи, что мне напрасно ждать!

Не убивай мечты! Ведь то, что было, — было,
ведь отблеск от звезды так на тебя похож!
Пусть ночь, пускай зима цветы запорошила,
но пусть надежда лжет, что ты еще придешь!

Тебя умчавшая гроза
прошла на дальний путь,
в твои уставшие глаза
уже нельзя взглянуть.

И тихий, тихий небосклон
под мой уснувший кров
не донесет, как прежде, звон
твоих поющих слов.

Но если так. где ты теперь,
твой гимн еще не стих,
— о, укажи мне эту дверь —
ведь я не жду других!

Твои глаза — колдующие блики
прославленной столетьями мечты,
и песни — упоительные клики
весенних птиц из синей высоты.

Но ты ушла — на быстрой белой шхуне —
и к берегам моим не повернешь;
ведь все мои молитвы были втуне,
и все твои обеты были — ложь.

И только оттого, что ты, я знаю,
была почти печальней моего,
я память о тебе не проклинаю
и о тебе тоскую оттого.

Ты глядишь на меня из своей тишины,
из своей сокровенной ушедшей весны,
ты глядишь, и ты знаешь, что в смертном краю
я пою повторенную песню твою.

И до солнечной, грешной до этой земли
светлым духом бесплотным слетя,
ты поймешь, отчего, бесконечно грустя,
я на небо смотрю из пыли —
отчего так похожи молитвы мои
на умолкшие песни твои.

Змеиными бликами билась вода,
ты помнишь, в далеком порту,
где бросили якори наши суда,
и мы отошли в темноту.

В вечерней толпе мы бродили одни,
и нас не окликнул никто.
Сияли вверху небоскребов огни,
ревели тревожно авто.

О, полночь, и холод чужих площадей,
о, блески витрин и реклам,
о, многие тысячи встречных людей,
идущих к себе по домам!

И после — весь ужас безмерной тоски,
когда мы, простившись, дошли
по докам пустынным, до шаткой доски
на ждавшие нас корабли…

О, неужели в синем свете,
когда на запад солнце канет,
он не придет к моей планете
и больше песни петь не станет?

Он умер, — и ведь я не знаю
ни слов таких, ни заклинаний,
чтоб возвратить земному краю
хоть часть его очарований.

Не смерть его была бедою,
а то, что я найти не в силах
и окропить живой водою
его далекую могилу.

И я пол-жизни отдала бы,
чтоб только знать на самом деле,
что песнь моя — хоть отзвук слабый
его разбившейся свирели.

Случалось ли тебе рекой какой-то длинной
далеко где-то плыть, куда — не знаешь сам,
и видеть иногда, как крепости старинной
на склоне гор зубцы синеют здесь и там?

И знать, что ты — во сне и замки те — виденья,
что в окнах их мелькнут и пропадут огни,
и надо вечно плыть все дальше по теченью
и слов ничьих не ждать «пристань и отдохни!»

Я помню берега, высокий лес еловый,
и быструю меня несущую струю,
и тихий неба свод, спокойный и лиловый,
такой, как не найти нигде в другом краю.

Но замков тех немых таинственные стены —
о, трудно рассказать, как больно помнить мне,
как будто это там, измучены и пленны,
живут мои мечты в своем старинном сне…

Есть в судьбе какая-то слитность:
если грусть — то грустно всегда.
В страшный край, где кончится бытность,
черным током льется вода,

все бежит мохнатой пещерой,
по змеистым руслам земли,
навсегда распрощавшись с верой,
что забрезжится свет вдали.

Знаю я, — как время настанет,
я ударюсь о землю лбом,
и душа в небытье предстанет
в грязь затопленным соловьем,

и когда распадутся узы
при последнем вое трубы —
будет видно сердце медузы —
глупой, злой и жадной Судьбы.

Я больше песни петь не буду,
прости меня, что я хочу
уйти к неслыханному чуду
и жечь незримую свечу.

Для самых пламенных молений
я белой ризой облекусь,
и вот, царевна, на колени
пред этим чудом опущусь.

Я знаю, я забуду скоро
слова тревожные твои
и для невидимого хора
людские брошу колеи.

Моих напевов звонко-струнных,
моих веселых серенад
у голубых колонн и лунных
тебе нигде не повторят;

но ты пойди с сумой по свету,
весь мир земной исколеси,
забудь меня, меня уж нету,
и, нищий, крох чужих проси.

Winds from afar did bring
hints of a song of spring.
Patches of sky somewhere
open their depth and glare.

There in the azure deep —
twilight of spring that's near —
tempests of winter sweep,
starry visions appear.

Timidly weep my strings,
somber and deep they are.
Resonant wind, that brings
songs you sing from afar.

The glamour of a death when crowds assemble
women and men, who hide their eyes to weep, —
the prayerfulness of death, when organs tremble,
wrenching a groan from out their very deep —

Ribboned and gilded wreaths and marble benches,
where all the dead one's friends will talk so much
about their dead, until existence quenches
the sudden gap, — your death was not of such.

Nothing to say, in no one to confide.
Flowers that grow a-plenty on the lawn
where you have walked — I know those flowers sighed
because a face they used to see was gone.

Crossing the murky sky from shore to shore,
you came and went, a golden meteor,
and all that's left of my predestined path
will be a long and useless aftermath.

В одном моем привычном сне
есть место странное такое,
в залитой солнцем тишине,
и ничем не тронутом покое:

травой покрытая гора,
и в даль идут другие горы,
и облака из серебра
выводят по небу узоры.

И я на склоне там стою,
не знаю, плачу или рада,
— что в том задумчивом краю
мне никого уже не надо.