Наталья Загвоздина - Дневник

По трудной затопленной Трубной —
вбосую.
Одна из далёких облав —
буксую.

Кончается жизнь на молу —
не мелко.
Я после всего намелю —
Емелька.

Да сколько же было всем лет?
Не вспомнить.
Не жмурясь, гляжу осмелев,
на всполох.

Сегодня хоть дождь, но увы —
не тот же
ни город, ни я и ни Вы,
прохожий.

Мы в ногу уйдём за черту,
за память.
Я только ещё зачерпну —
в запале —

московское лето с грустцой
и тайной,
бульварную ленту, кольцо
и танго.

Я вижу золото Великого Ивана.
Потомок слаб – ему не впору крест.
Какое сердце так возликовало,
чтобы из сна изнежившего – в Кремль —

стоять стеной, собором, колокольней.
Как Лествичник. А здесь снует народ.
У зрячего в груди звучит и колет.
У спящего – бесформенный нарост.

Мы будем умирать. По лествицы ступеням —
и верным, и любым, —
мы будем проходить, смолкая постепенно.
И всё любить?

Из чужеземных слов составленная книга,
где дока-сибарит соседствует с серсо,
знакомая игра – симптом (а намекни-ка!)…
Нет «совести», и «стыд» отсутствует – персон
чувствительных не тешащие слуха,
и это, как ни глянь, стечение – не случай.

Есть жуир и жонглёр (см.), журфикс, жантильный.
Нет «жизни» (живота) и «жалости» пробел,
поставленные за – ненадобностью – тыльно,
за изгородью в круг впадающих проблем.

Боящийся грозы, болезней и деревьев,
вдруг падающих ниц.
Хранящий глубоко и трепетность, и ревность
к чужих гробниц

чередованью. Высота иссиня,
воздушен мост.
Взойди и оглянись – ты сильно
как будто мог

ступать (а боязно однако),
держаться за.
Как жизнь и смерть – не ставка на кон,
не грома залп —

дорога, путь, ответ свободной
одной души —
так ранит навсегда и больно
о дно ушиб.

Взлети! Ни птицей, ни витией —
собой самим.
И станет о таком вестимо,
что Бог за ним.

Люблю прямое, ровное, люблю
изгиб, наклон, колонну, ствол, былинки.
Дарю и принимаю, и ловлю
предчувствием и засуху, и ливни,

к чьей правде прислоняюсь, и влекусь
за нею до изгнанничества кущ.

А ты, бедняк, бедняга, долго вкривь
спускаешься. Смотреть невольно мне бы
не стоило. Пристало – не смотреть.

Смотрю. И слышу, как взывает в крик
творящее – озвучено и немо,
для каждого, отдельно, наотрез.

Я б вырастила сад по сущему ранжиру
Подателя. Но сны садовника жены,
в отсутствие земли, садовника, транжиры
весеннего тепла, всегда искажены

надеждою на сад… Закладывая в подпол
полученный талант, рискуешь и кривишь —
душой, судьбою, всем, что подаётся в помощь,
поддерживая жизнь в биеньи на крови.

Я б вырастила дом, талант, надежду, веру,
любовь к благим плодам, конечности цветов
и таинству корней поднять на те же вехи
и страждущий росток, и жертвенник святой —

во славу Сада и Садовника. Таланта
вперёд не занимать: изведан, извлечён,
умножен, возвращён и выстрадан (да ладно ль?) —
растёт, как дом и сад, не нами изречён.

А если о плодах, о яблоке, о яблок
паденьи в тишине сквозь август, – замерев,
ему внимает сад, вселенная… и я ли,
вместившись? И уже пространство за моей

спиной – меняется… И лето
свершилось до полёта яблок… И друзей
свершается полёт, без ропота… И лепту
оставленную так торопимся узреть…

Всему – черёд. Терпеть учась не у собрата,
проворного до слёз, закрытого слезам, —
я вслушиваюсь в сад, вселенную, с оправой
бессмертья, где призыв: «Возлюбленный! Сезам…».

А если о тебе, до косточек незрелом,
блестящем напоказ, как позлащённый шар, —
чем сделаешься вдруг? Нечаянно назреет
не видимость – пора. О, яблоко-душа!

Прости нарочный слог. Сегодня не в ущербе
июльская луна. Незрелости ущерб
винителен едва ль для любящих, для щедрых
родительских садов, но ежели ты щедр

отдать и плоть, и блеск за зрение, за зрелость.
Пожертвовать – и весь Родителя завет.
Но мир спешит вперёд без совести зазренья,
поглядывая вскользь, поверху да за верх.

А если глубоко, где косточек несметно
зелёных, где в земле ни света, ни тепла,
знакомого как жизнь, где бабочкам на смену
спелёнуты кульки иль куколки-тела?

А если глубоко, где толщи вод давильня,
где в раковинах клад, как выморочный груз,
где сыро и темно, и дела нет до ливня,
до крапинки дождя, умножившего грусть

в груди, где глубоко гортанно бьётся сердце,
гоняющее кровь оттуда и туда?
Где зреет на ходу ещё незримый серпик
для сущей жатвы душ, как будто без труда.

Душа противится, и ноги не несут
к тебе, мой друг, расслабленный бесславно,
и крылышки не держат на весу
немерено меня, легко и плавно
летевшую давно, в иные дни,
срывая междометия одни.

А мне – глагола, верного, сполна,
как только друг единственный подарит.
А прочие бессильны господа.
Голубка, улетай живей подальше!
В пределы, где не будет слышно лжи.
Где крылья с благодарностью сложи.

Пока мы ссорились, почти завял букет
в кувшине (ноготки, глазеющая пижма),
помалу осыпаясь – на буфет,
на столик, на тетрадь, в которой пишешь:

«Люблю и ненавижу» – твой дневник.
Посланье на потом. Но если спросят,
немедля: «Отвечай!» – ответ не в них,
не в книге, дневнике, где только – пропись.

О страждущем молчишь, скрываешься, таишь,
не думая, что миг – сколь вечен, столь толик.

Мелькаешь там и тут, как будто норовишь
забраться в объектив, торопишься, вприпрыжку,
пронырой-пареньком проникнуть… И – ни риска,
ни пагубы как будто… Но раним

материи таинственный состав,
поэзией прозванный «до потопа»,
не терпящий – ни ниточки – потолще,
ни золота – с зазубриной – о сталь.

И жаль смотреть. И хочется смотреть
на дали небогатые, на прочий, из памяти былого
и дождя российского, собор… На вечный логос.
С уставом не транслированных треб.

Один уйдёт, а многие, оставшись,
останутся вотще.
Как в доме, где уже захлопывают ставни,
ещё маячит щель.

Недолго. Что ещё напрасней для рассудка,
коль некому глядеть?
Смотрящий наперёд другому Дому сужен,
в иной ступает День.

Здесь мы. Смеркается. И каждый дом в разрухе.
И нечего сказать.
И странно подсмотреть, как выпростал враз руки
испытанный казак.

Но ради крыльев сделаешь и больше,
чем ляжешь и уснёшь.
Восставшая душа над бренным телом борет,
снимая путы с ног.

Подайте тишины! Пусть таинство свершится.
Как Ноевы сыны,
уйдёмте. Чтоб без нас оделися вершины
сиянием иным.

Тому ответом – в сферы
вошедшее сполна.
Отчётливо и верно
идущая волна
из мира не людского,
прогнозов не земных.

Жизнь хода не ускорит,
не сделает за них,
за нас свою работу.
Работай, раз живой!
Чтоб любящему Богу
пожертвовать Живот.

Кому и так – не больно
свершившейся порой,
того зовёт Предтеча,
Креститель и Пророк.
В благое из отечеств
на праздничный порог.

…Попробуй убежать отсюда, от бумаги.
За полночь хорошо, глубоко… Поутру
потребуется сон, спасенье… А ума-то —
не прибыло… И нет лекарства у подруг.

Бегу впотьмах сама. Неровное бряцанье
безбрежного дождя то в цель, то в рассыпной.
Ненастье городит препятствия, бросает
из крена в крен, ещё – и сбрасывает с ног…

Ах, это – не про нас! Когда разверзлись хляби
небесные – так прост был смертному ответ
бессмертного, и тьма, замешенная с хладом,
для чающих была, что млеко и оцет.

Конечно, оцет, но – в оценочном реестре,
презреннейшем душой (да, правда словаря).
Восстал в ряду рядов им выстраданный кресте,
умноживший на раз не вымеренный ряд.

Когда бы сад, когда бы слад,
я б выбрала в саду
твоё добро, себя без зла,
совместное – в ладу.

Я б сладила букет из астр
сиреневых с синьцой,
живой жасмина алебастр
слепил бы мне лицо…

Я б в том саду малины горсть
испробовала б всласть,
глухого бересклета гроздь
взяла б над сердцем власть…

Всё б было… Падать на крыльцо
ещё не перестал
кленовый, с золотым лицом,
мерцающий кристалл

по первопутку. Как назад
пятнадцать лет тому,
когда ты силился назвать
грядущее в дыму…

А дым Отечества слезил
прикрытые глаза,
и горько делалось «глотать»
в грядущую из зим…

Но в этот сад войдя хоть раз,
не выберешься враз,

и дыма сладость не горазд —
по гроб – осилить враг.

Одна царапина к другой,
и все – единою рукой
не услыхавшего вблизи вскрик.

А это – ровного стекла
коснулась острая стрела
и только высекла следа скрип.

А где-то ворот колеса,
на дне студёная слеза,
и не кончается воды путь.

А ты не думал, не гадал,
что словом держится, когда
его извлёк из вековых пут.

А ты не думал, не гадал,
что вздохом смерены года,
и если будешь так дышать – будь.

Но если вздохом – как рублём,
но если словом – как рулём,
знать, твой источник для меня пуст.