Наталья Загвоздина - Дневник

Ничто не изменчивей слёз —
на меру (безмерность), на тяжесть,
и сладок их вкус, и солен,
и горькой струною натянут.

Знать, только не призрачный друг
увидит в потоке прозрачном
не в воду добавленный rouge [6] —
зело «утешенье» незрячим…

Ничто не настойчивей слёз,
насквозь проходящих чрез вехи
утробы, гортани, желёз,
чтоб вытечь рекою за веки…

И там, на исходе души,
навзрыд, разливаясь, как устье,
несутся – в безбрежность… Ушиб —
былинка, соломенный кустик —

бывает, отводят… И тих
уже океан… Мирным руслом
до времени следуем… Грустно.
Счастливо. Впадая – в стихи.

Он был – почти не наш, не человек, не птица,
почти – не здесь, не там, не пеший, не с крылом.
Не как собрат, умел и воздухом напиться,
ходить – и вкривь и вкось, и прямо – напролом.

Он был как старый грач, потрёпанный грачонок,
ненужный, как портфель затёртый видовой…
знакомый с тем и сем, бормочущий о чём-то,
раскланиваясь вслеп с писательской вдовой…

Его не стало. Век – другой, где нам – не место.
Не случай – что за вздор! Подайте паровоз!
Здесь поле поросло Борисово – не местным
растением… Пора. Со временным – поврозь.

Кто ж скажет – почему? И для чего? И разве
дано узнать – зачем? Когда ответом – жизнь,
от чрева до кончин прожитая, и разность
не делится в размен. Бесславные бомжи,

мы бесприютны так, как Праотец, слезами
оплакавший у Врат разлуку и судьбу.
Душа обожжена, как кожица слезает
за слоем слой – и ближе к заветному Суду.

Нерусских снов не видевший – блажен.
Я там, где я не сплю иль сплю в одежде
и с ношею, похожей на планшет
солдата, необученного прежде.

На воле, в доме, в комнате, в себе…
В растущей по весне, худой под снегом
природе… В окоёме тех земель,
что душу оборачивают негой…

Я там и там, без крова, во дворце.
Иду на дно, летаю на воздусе.
Во мне – хоть искра, что горит в Творце,
и тьма из тьмы, что мучает и душит.

И «грустно так» услышать твой вопрос.
Я там, где ты о том меня не спросишь.
Лишь «чается» до кончиков волос:
«Где б ни был я, я там, где ты» – и просто.

Ковёрный с шариком во рту
смешон кому-то, и не очень.
Подпрыгивает в горле ртуть,
а на губах большая точка.

Остановиться! Прав мудрец,
сиречь фигляр с лучом в короне,
корявый, как стволы у древ,
в каких подножие схоронят

на третий день. А между тем,
его осталось место пусто.
Лишь попадёт в погоста тень
на переезд спешащий путник…

Остановиться и сменить
плетенье чувств кровным делом!
Дочерним, материнским – нить
плести за нитью в беге денном.

Дражайшая! Не названной родной
зашла за край. В краю непобедимом
ни болью, страхом – Божией росой
напоена, омыта, что родима.

Голубушка, прощением прости
своих детей, спешивших наудачу,
в единой собиравшая горсти
неразделённые удары.

Невозвращённые. Где твой приют —
там ты, где нет – там ты,
и нас поныне носишь,
как мать – дитя: в их горевые ночи,
в златые дни, и в пламенный июль,
и август, не щадя ни крыл, ни ноги…

Но есть подснежник в пахнущей земле,
и он же – молоком – в моём стакане.
Галантуса отметка – на змее,
на брюшке, где молочная такая

картинка. Белый цвет, цвети в лицо,
слепи глаза, смиряй покоем члены
и сердце чистотою заслони
от пятен, что на солнце, звёздных дыр.

Чтоб белый неисписанный листок
(формат «четыре А») стерпел, что чертит
писака, недостойный искони,
кострище обращая в белый дым.

Поёживаюсь. В глотку влез наждак.
Пожаром охватило лоб и темя.
Затем первостатейная нужда
забраться в плед и позабыть все темы

печальные. Начала и конца им нет,
покуда жизнь верхом на кляче
трусит без вдохновения… И мне
не кажется, что мой сыночек плачет.

В Благовестье голубок
полетит и до Крещенья
затаится в горних днях,
в светлых высях золотых.

В Благовестье в поле птиц,
выбирающих со дна
пропитанье там и тут,
тыща, но не соловьи.

В Благовещение звон
высоко от колокольцев
улетает и живёт
с голубицей неземной.

В Благовестье Голубь сам
надевает девам кольца.
То колечко упасёт,
если стража не со мной.

Венчальный плат, парижское кашне и – между ними.
Лён синей надежды, и тонкорунней шерсти облака
– заоблачных,
для здешних, поколения земного («как ты да я»).

Льняное холодит и согревает, щекочет горло шерсть,
суля уют.
А между ними, платом и кашне, живой огонь,
нагая бесприютность
и чьи-то буквы, встроенные в лист.

Но это, посуди, не есть ли бремя приданное:
страданье-радость вкупе?
И поступь лет в походке Командора
с непрошеным пожатьем без затей.

Взамен души – велик ли океан,
два острова, сад роз?… Карман амбиций,
нимало ненасытных. Окаян —
податель. Инструмент светло обидчив —
рояль, виолончель… Не то душа
бессмертная: немеет – не дыша.

Не красна вязь, гармонии взамен,
значков начертанных (нот, букв и дальше).
Замены правде нет. Бессмертная, заметь,
как вещество, обёрнутое фальшью,
темнеет без Подателя луча,
теряя назначенье – различать.

Черным-черно, а на тебе! – весна.
Ан нет, весны и след простыл – се лето.
Всего и приключилось, что без нас,
раскупорив зародыши вселенной,
тепло перевязало пёстрой лентой
побеги изумрудные… Без сна
оставив неготовых человеков,
носящих по бессоннице за веком…

Черным-черно, а на тебе – в груди.
Примстился соловей, невзрачней ночи
безлунной – впору лампочку вкрутить…
Но станет, верно, зябко с нею очень
(бездушной, неповинного стекла)
нам, алчущим – и света, и тепла.

…А в Медон – побегу, в Фонтенбло —
пешим ходом, хрустальным полётом
стрекозы заводной… На табло —
перелёт не отметить, поломан
ветхий перечень чисел и стран…
И к сему – не готовится трап.

Отойдя от обыденных травм,
по земле похожу без опаски,
в чьей утробе движение трав,
первородный не ведая страх,
возвещает всемирную Пасху.

Под звездой в Женевьев-де-Буа
каждый крест перечтён и отмечен,
и промыт лик души добела
перешедших из времени в вечность.

…Что осталось? Кламар и Париж…
Целый мир, капля времени, вечер…
Где сошлись тьма и свет – не в пари,
а – всерьёз. Где в иначе – не верю.

Что там, на оливковом Корфу,
где тихо лежит Спиридон?
Куда в запечатанном кофре
поклажу везёт скопидом —

увы, не насельник вселенной
обители – брат-временщик,
натужно снующий всё лето
с мамоной, поднятой на щит…

Но шапку в бедняцких прорехах
Святой не сменил на убор
с достоинством бренного злата;
и только сияньем залатан
нездешним (смотрите в упор!)
её промежуток и атом.

А рядом сестра Феодора —
посмертная воля Небес;
и всё осязание бездн
блаженства – в душе Антидора.

Добраться до Керкиры, выплыть
из облак в морскую волну
и тотчас попасть на войну
святую – в пожизненный выбор!

Что там, на дурманящем Корфу,
дарующем запахи с гор?
Где мы, как болящие корью,
враз мечены: бог и изгой.

Двух чаек полёт над водами,
писк пигалиц-пташек в сосне…
И даже бы если б вам дали
увидеть – как вижу – во сне:

зелёное, синее, в смеси,
в касаньи, в слияньи – за край!
Услышала б в ласковом смехе
ответном – сомнения крап.

Ни детская болезнь, ни взрослого усталость
нисколько и ничем не надобны воде,
волне и рыбам в них, впадающей скале
в неверную волну – пришла и не осталась.

Когда смотрю на них, стыжусь своей затеи
успеть не быть собой; собою не успеть —
не страшно ли, душа? Приходят и за теми,
кто долго созревал и вовремя – неспел.

Сравняются с тобой, не тонущая Корфу,
беременность жены и мужа ремесло,
которые дитя и выносят, и вскормят,
и воина взрастят без упражненья слов.

И будут да и нет, и Слово в тихом ветре —
за этим и плыву в Ионической соли
к поднятой из глубин неповреждённой вере,
сбывающейся в срок, как масло из олив.

Здесь каперс впивается в камень,
с цветками, нежней головы
младенческой; вытканы ткани
серебряной ризы горы
оливами; скраб ежевики,
лиловых глициний разлив…
И камни, почти не живые,
корнями в столетья вросли…

Пред Керкрой гора расступилась —
морского касания бриз…
Доносится: «Агиос Спирос!»
из недр усыпальницы – риз
свечение, чёрные рясы,
нетленные мощи, лампад
густой виноград, ряд за рядом…
Молитва – за плач и за радость.

…Но в путь. Восхожденье олив
на новый подъём. Жёлтым дроком
одета обочина. Лист
оливы в низине не дрогнет…

От моря до моря покой.
Меж них – колыбель и погост.

Когда обжигающий Корфу
уйдёт под хребет корабля
холодного, памятью кормчей
оставлю «с три короба» я —

оранжевых бабочек, скалы,
подвижность изменчивых вод,
черту, перейдённую с карты
на линию берега… Свод

оттенков, звучания, небо
с загруженным неводом звёзд…
оставшись, не раз призовёт
откликнуться, где бы я ни был.

И как бы надолго ни смерклось —
к тому приложиться; глазам —
увидеть, как щедра лоза
Подателя. Мерена мерой.

Что спящая Керкира видит
под плеск ионических вод?
Уснувших холмов пирамиды
округлые, древний кивот

Святителя? Слышу в разлуке
просторное пенье сельчан,
настигшее сердце и слуха,
не дремля – крепить и смягчать.

Стать тем, чьё вместилище равно
любому созданью Творца,
чтоб не отвела от дворца
небесного дольняя рана…

А рану как в раму одеть
в обёрнутый Керкирой «дорон» [7].
Туда, где встречает Отец,
идти не чужим коридором.

Где каждый исполненный шаг —
история. Прошлое – снится.
Неспящая плачет душа
на кончике влажной ресницы.