Наталья Загвоздина - Дневник
Обзор книги Наталья Загвоздина - Дневник
Наталья Загвоздина
Дневник
Небо! Лей на нас свет златого солнца
Или твоих облак густую влагу,
Лишь гони далече осенним ветром
Мрачные тучи.
Ты скажи, о дева, что благосклонна,
Или покажи мне свою досаду,
Но не будь безмолвна, как эти тучи
Осенью холодной.
То, что здесь названо дневником, остановлено в момент сдачи рукописи.
Отсюда «холодная» тема, не вполне отвечающая призыву вступительных строф, адресованных «целой жизни» и написанных когда-то пятнадцатилетним сыном.
Время действия – четверть века, и пристально – два истекших года.
С благодарностью за участие и внимание близким и незнакомым – автор.
Зима 2010Из 2010
Без ропота закрыть глаза – и так остаться.
Зелёный с синим – и – жемчужная щека…
Прозрачная волна, волна мазка густая…
И в раковине звук скрипичного щипка…
Заглядывая за – в себя – взираешь молча,
быть может, раньше нас познавшая сейчас,
состарившихся и… и не имевших мочи
глядеть, как далеко глядишь, не осерчав
на время и его движение по руслу,
на каждый поворот, где скудный, где с лихвой, —
заглядываешь в глубь, как водится по-русски, —
о, зрячая душа, смотрящая слепой!
Уйти из мрака – вот соблазн…
Уйти из декабря – соблазн. Соблазн —
остаться и прожить. Декабрь не шутит.
Не скроешься и выпорхнувши с глаз
Создателя – тогда зачем и шуму?!
Не прятаться! Пред Ним стоять, любя.
Имеющий не пожелает больше.
Горит огонь. Уходит дым, клубясь…
Уходит год. Уходит жизнь. И больно.
Остаться в декабре, как на посту.
Дождаться прибавления минуты…
Не поддаваться на ночной посул —
уйти из мрака. Чтоб – не обмануться.
Город битый, больной, упакованный в снежный мешок,
отдышался за ночь.
Кто бродил, и не раз, от заставы к заставе пешком,
посыпал, словно пеплом, головушку хладным песком —
не досчитывал ног.
Путник битый, больной, затерявшийся в чреве ночном,
встанет вновь в караул.
Постоит и опять колебаться бессонно начнёт…
Поколеблется и остановится – знать бы на чём…
Не сыграешь на счёт.
Ночь и день, день и ночь. Зимний город, тепло на счету,
чаша чаянья сверх…
И живёшь… И ногою встаёшь на черту…
И не хочешь – за дверь.
То ль терновником – рот,
то ли ватою сердце полно.
Монотонным ковром
раскатается день за полночь.
В ватном коконе стук
еле слышен и тесно во рту.
Полететь бы к Гнезду,
но оглянешься – ты снова тут —
здесь, где крылья растить —
не безделица, ветер под дых…
Где из вздоха «Прости!»
вызревают прощенья плоды.
Так прости же, прости!
Лишь припасть на коленях к Отцу,
и росток прорастить —
не теперь – так хотя бы к Концу.
По кубику, помалу из затей
сложить, как будто, дом…
Не ведая, не зная, что затем
в нём выживешь с трудом…
По малой половице, по шажку —
поглубже на чуток
проходишь, продвигаясь к «посошку»
за будущей чертой…
А день перечит святочным снежком
печали мировой
и пробует «отправиться пешком»
от язвы моровой.
Снег… Не высунешь носа, ноги…
Перекрыты дороги к участью.
Но сердца и под снегом наги…
Состраданья шубейку накинь —
подели свою душу на части!
Знать, останется целой. Метель
рвёт и мечет… Но жизнь-то подюже.
Затянись поясочком потуже,
сосчитай всех друзей и подружек,
и товарищей разных мастей —
их не меньше метели! Теперь,
в Рождество, в Богородицы Праздник,
снег – участник, виновник, проказник —
настоящее – не на продажу…
Бездорожие – что ж – не стерпеть?!
Кому – колюч и холоден, кому
пушист и мягок, – выбирай, что хочешь,
коль за страницей и «владенья муз»
твой почерк так таинственно-доходчив…
Ты держишь землю, небо, прячешь люд…
Сам прячешься – грустна весной Снегурка…
Летающий, не видевший пчелу,
летящую с цветка, тебе не грустно?
Ах, глупости! Идёт, идёт, идёт…
Что миру снег? – Идёт без сбоя время
(едино – что и пища, и едок…)
насквозь, тобою щедрого, Борея…
Сменить ли «зимних мух» на всяку тварь,
летающую в августе отрадном,
в воображеньи, мысленно?… Товар —
не равный… Что под небом равно?
Любимо Богом каждое. Оно —
жалеемо, особенно в ненастье,
особенно которое дано
особенно не вымолившим счастья…
Так потерпи, когда открыто настежь…
Так потерпи – всему придёт черёд.
Взгляни в окно – рождественские ели
не сетуют. Твой взгляд удочерён —
усыновлён. И смерти нет в метели.
Н. М.
Я с тобой похожу по морозу вдоль берега рек
среднерусских, с пейзажем обители кроткой.
И замёрзну, конечно, тебя посильней и скорей,
пробираясь одною протоптанной тропкой.
Передашь рукавицы: «Да разве же это мороз?!»,
я слегка улыбнусь: «Мне и этого мало…»
Мне и этого много. А где-то стучат топором —
знать, готовят дрова, чтоб в тепле покемарить…
Не набиться в друзья тем, кто греет за тысячи вёрст
себе руки – у них круговая порука…
Здесь морозно и дружно, и проблески будущих вёсн
светят нам с куполов, согревая по-русски.
Здесь опять намело… Ну, а в Африке снова жара…
Жизнь уездная – стон и надежда на новое лето…
И, как запертый Фирс, остаёшься один выживать,
удивляясь тому, что и это… полезно.
Доктор Астров в метель не пробьётся, и кто-то всплакнёт…
Сад вишнёвый в снегу, и почти опустело именье…
И так трудно вписать пару радостных строчек в блокнот,
но окажется вдруг, что не сделано меньше…
Ах, как хочется прочь, в неизвестность, из снега в жару…
Только кто приберёт, подытожит, построит на завтра?
Не проделаешь лаз на «туда и обратно» в «шару»,
пригодишься и здесь, как ребро «динозавра»…
Оно вернётся…
А. Грин…А ведь и здесь бывает свет и солнце бегает по снегу…
И бегают ему вослед, с румянцем, непоседы…
Ему подставить норовят, кто как горазд, побольше…
Но зимний вечер вороват и прячется в подоле
у ночи… Наступает ночь. Кто спит, а кто бессонен…
И где-то наступает ноль… явившийся…
Без слова.
Оно – вернётся – и без нас, и с будущими нами…
И станет видно небеса со всеми именами.
За оконною чащей лесов,
кристаллических, тварная поросль.
Знать, уже наготове засов,
разделяющий намертво порознь…
За окошком курится дымок,
заблудившийся точно в трёх соснах…
В самый раз собираться домой
до того, как в зимовье не сослан…
Снова белка вот-вот принесёт
мне на счастье в скорлупке орешек,
где и творчество, и ремесло
прорастут, может статься… Не грешен
не живущий. Смотря за окно,
вижу сумерки. Свет на исходе.
С этим светом ещё заодно
мы вращаемся… Царствует холод.
Вскочив верхом, пришпоривает (дух
захватывает, всем посторониться!)
и, двери открывая на ходу,
выстуживая, кружит по страницам…
Закроемся от холода, от не…
Забьёмся в дрожь, но выпрямимся к лету,
где «шёлковые весточки одне»
и выпущено певчее из клеток
российской непогоды… В холода
припомним рай, оставленный и нами,
и сядем у порога голодать,
отцовского, как дети, снова наги.
Г. Д.
Мы были одни. Без начала
шёл снег, занося навсегда…
Деревья с кривыми плечами,
печальные дали… Качались,
как призраки, птицы в снегах.
В такой-то глуши – и не сгинуть…
До города, видно, сто дней…
Под снежными сводами скиний
счёт времени разве навскидку…
То кажется – близко. То нет.
Но время диктует пожёстче.
В нём жизнь разошлась по счетам.
Из мягкого лона к погосту —
пронзит и без снега до кости…
Ему снегопад – не чета.
Метель сравняла всё. Внутри тепло и тихо.
Сидеть молчком и ждать, что сбудется, что нет…
Что вовсе занесло, уже не воплотится,
но что-то наяву увидится точней.
Когда яснеет взгляд, живёшь прямей и проще.
Москва, совсем как встарь, по грудь погружена
в сугробы… Третий Рим не позабыт, не брошен,
и русская пурга ещё покружит нас…
Не выйти б из снегов, очистивших от порчи!
Но где-то метроном отмеривает ход…
Пусть будет каждый взгляд очищен и разборчив,
и город не падёт, как пал Иерихон.
Пока трубит метель, готовь ему подмогу…
Молчит вся Божья тварь, попрятавшись в снега,
внесённые сюда… Бумага чуть подмокла…
И мёрзнут пальцы рук, укрывшихся слегка…
Блаженны нищие духом…