Наталья Загвоздина - Дневник

По Островскому снежно. В Пыжах
Критский Голос. И торжища посвист…
Побирушка, одёжку поджав,
собирает по крошечке постной…

Ноги мёрзнут. Сердечный пожар.

Где-то здесь Александр Николаич
проходил… И какой-то «герой»
подавал голытьбе на калачик…

От того – ни двора ни кола ведь…

Новый возраст. Кресты да пороша.
Что не с ними – с другого порога.

Лишь бы сердце для плача – порожне
оставалось. Канона дорога.

Разглядеть поподробнее жизнь
через линзы натруженных глазок,
не заметив наивно межи,
за какую не хаживал классик, —

чей удел? Стань, как дети, пророк
иль слепой песнопевец, что зорче
остальных… По ноге им порог,
за которым закаты и зори —

се начало с концом. На заре
начинай и закончи с заходом…
Принимает Дитя Назарет
поперёк мировому закону.

Русский март и поблажки не даст
и соломки не стелет,
и тепло, как птенца из гнезда,
вытесняет, – не с теми,
кто погреться горазд…

Капля точит скалу – даже март не навеки.
Ночь проходит, а днём – он и впрямь не гора,
и живём по старинке, судьбу не коря,
как и надо, наверно…

Я не с тем, кто его поменял на покой
райских садиков с порослью южной…
Здесь своё: долгий обморок, с жаждой в покос,
утолённой нехитрою юшкой.

Поскрипывает под подошвой. На душе
постскриптум к декабрю. И холод мировой.
Стенания и слёз что язвы моровой…
Тулупы до земли и ворот до ушей.
Ах, было б дело в том – процвёл бы посох весь
(мечте манящей в тон заманчивая весть).
Люд мёрзнет, снег скрипуч, постскриптум не щадит,
и накрепко скрыл туч Податель нищий диск
луны, повисшей зря, в полтона, в пол-лица…
Страницы января переча полистать…

…Но оный – при дверях. При двёрех. Ан – и тут.
Январь очередной не краше, но честней.
Всё чаще смотрим в ночь и видим ночью снег,
идущий… И часы по-прежнему идут
в былое… Но скорей, но медленней… Не так,
как прошлого скворцы, стрекозы, мотыльки…
И нового цветка не выпитый нектар —
лишь слаще… Горько так, что тает. Но ты кинь
не камень, а снежок – в неправое, в печаль…
На этом декабрю поставивши печать.

Под канонаду, под восторг (о чём восторги?!)
ни думать, ни уснуть.
Они с лихвой уже оставлены во стольких
ушедших. Завтра суть

протрёт глаза. И мы, с протёртыми глазами,
уставимся как раз
в её суровый зрак… Нелёгкого касанья
кто выдержать горазд?!

И мы замрём, без залпов вспоминая
вчерашнего житья
волненье, вихри, власть… Обрывки подминая
избытого шитья…

Заглядывать не буду – ясный день.
Река, обрыв, погост… Родною речью
снегов и поворотов не перечит
ни местности пейзаж, ни даль за речкой,
застывшей на ходу, ни наша тень,
захваченная в плен стоп-кадром в тех
местах, калужских, что когда-нибудь залечат
и этот, с солнцем, шрам начала января…
Из плоской тени плоть объёмно сотворя.

…А этот, который грустит,
чуть крохи сбиваются в стаю,
по-птичьему (холоден, тих
и тёмен денёк), нынче встанет

на службу, навытяжку… Всё б
ему в облака, на Пегасе…
Любезный, и не напрягайся —
побалуй кобылку овсом,

рабочую, чёрную, в путь
готовую в оные сроки…
Тебе же, сложившему строки
подобные, верится пусть

в одно и другое зараз,
без трения, войн и потери,
безудержных прений по теме,
с немногим, что долго потерпит…

Чей голос, что рябь на водах,
глубоких и мелких,
и жернов, которым вот так
ворочает мельник,

засыпавший зёрна в помол,
до спазма, до сути,
и чьей горловины помост
до шёпота сужен, —

растёт, на глаза невелик,
на древе без порчи,
и весть! – камнетёс, ювелир —
так выделан прочно.

Венценосный разворот львиности венецианской.
На венчанье разведёт, по невинности, цыганка
молодого… Знает дно голубых кровей лагуны,
как свинцова тяжесть ног, глубоки души лакуны…

Нам же набережной плеск,
плашка вымытой монетки
да подвытертая плешь
под волной травы… На Невской

было паперти точь-в-точь,
где гулял живой Иосиф…
И выстраивались, в тон,
все пути вперёд, по оси,

до Венеции во львах
золотых, с краплёной метой
голубиной… Жизнь – бульвар,
где отмеченным – не место…

Уплывать на Остров и
обретаться рядом с теми,
чью успело отравить
кровь бесстрастное растенье

веницейское. Живи! Карнавалься, прячь под кобальт
дно гондолы, небосвод…
И открой, что кто б из нас ни пинал тебя подковой,
до исхода «не был свой».

Я помню в лагуне закат
и глас гондольера.
Небесного лунным захват,
рисунок гондолы… Соха
в воде островного вольера.

Я помню её борозду,
податливый воздух
мелодии, пенью… Воздух
над городом, тянущим мзду
в свидании позднем…

Уходим под воду, в печаль
заката и сини,
но плавимся в тех же печах…
Где ей – стеклодува печать,
нам – купол России.

…И выйти из вокзала одному.
По-новому тогда перед тобою
Дворцы венецианские предстанут.
Помедли на ступенях, а потом…

Куплю в киоске прессу, языка
не зная, на причал спущусь без цели
и тут же окажусь внутри гулянья,
беспечного до… (нету). И плыву…

Часы смещают город на закат,
меняя, без смущенья, мизансцены…
Тот абрис испарился, новый глянул…
Вся жизнь, как этот берег, на плаву…

Наследники Венеции! В трудах
и буднях добывая хлеб и соли,
по новой зазываете туда,
кропя неиссыхающим иссопом …[1]

Счастливая игрушка! Где по сонным
палаццо шарят волны, а не тать…
Где свет из созерцанья света соткан
и нет обозначения у дат…

Прихотливая шкатулка
открывается не сразу —
долго лодочка-шатунья
заморочивает разно…

Что положено в шкатулку,
вынимается не скоро,
но не вынешь и не скроешь
навсегда, что эхом гулко…

Лишь «по водам ступая», зорче зрячих,
то прямо, то в торец,
заглядываешь под покров, вскрывая ларчик:
Венеция – Ларец!

Не столкнуться лбом с великим,
перетяжкою каналов
продвигаясь вглубь на ощупь!

Натянув на грудь «вериги»
из проверенных анналов,
не по росту жизни тощей…

Суть сегодняшней, торговой
(спи, купец венецианский)…

Век предательски торопит…
И изъян души – цианист.

На Сретенье поспешествовать! – в Дом,
где всё, что без избытка, и живот
не делится на части, и не вдоль,
а вкупе сочетается – живёт,
совместно оставаясь – дар и долг.

На Сретенье февральское, в пургу
российскую, престранную теперь,
когда невысыхающий сургуч
на сердце положен – печать потерь;
и Старец, безголосый, дал терпеть

обет за всех… Иди, мой друг, туда!
Бросай волов, именье – позабудь
своё, что ближе к телу, и удач
не жди неукоснительных… Обуй,
чем Бог послал, любезную судьбу…

Так выбежать на Сретенье под снег,
соскучившись по белому, по не
земному, холодящему ладонь,
но греющему накрепко как часть

ушедшего, живущего во сне
и памяти, и плавая по ней,
спускаясь, без дыхания, на дно,
аквариума раму раскачать

нешуточно… Всё встанет на места.
Что выплеснуто, высохнет, уйдёт…
Кулик своё похвалит ли, удод —
одно. Ходить по снегу – не мастак.

Что, не сбывшись, морочит и рвёт
пополам, то ли жизнь, то ли нить —
то отступит, то вновь заревёт
то ль белугой, то ль зверем (зверьём,
не домашним, неведомым – в сне
не видали такого, что – страх…).

Подавай же обильную снедь…
Оставайся недрогнувший страж!

Снедь – пустяк; наживное – в котёл…
Стань же страж неразменных монет.
Время след на земное кладёт —
только было: рожденья момент,
и обратно из виду – на нет.

«Раю мой!» – повторяет Адам
против двери в потерянный Рай.
Мирового потопа вода
покрывает края через край…

Голубь с веткой летит от земли,
наводя на дрожащую тварь
радость жизни. Мгновенье, замри!
Без свидетелей. Ноев букварь.

Нам ли, выходцам поздним, стенать,
зря из Книги, что свет, что хула?
Лишь поставлена, разом, стена:
то на солнце, то снова в тенях
ты. Попробуй пройти. Вот те – на!

Счастливо, солнечно, заснежено. Потом —
печально, сумерки, затишие… Ночное.
Заманчивое, мягкое… (мучное?) —
не равное дневному… Сна поток,

текущий разноцветными путями,
по-своему, в обход и через нас,
чуть видимый, как травы через наст,
оставшиеся осенью, утянет

в какую из сторон? Должно, Бог весть.
И ночь творит нам маленькую месть…

Ты подумай – они не придут,
что прошли, как идут к водопою,
по часам, «по реестру» – толпою,
одиноко ли… Видно, толково,
раз им там, за спиною, приют.

Это прошлое, прошлые дни,
что не пятятся, не повторятся.

Им ещё не хватает «до ряда»
проходящего, Боженьки ради,
молодого, в надеждах одних…

Ты его не держи, не гони,
лишь вселись в его вольную лодку
и поправь, если надобно, ловко
направленье… И помни о них,
на подушку склоняя головку…

Не оборачивайся! Здесь
носи в себе незабытое
(не это слово завитое) —
зерно в глубокой борозде.

Не оборачивайся зря!
Здесь мало дела, много долга,
и не хватает жизни толку
закончиться в ноздрю ноздря…

Не оборачивайся, как
упрямая «жена Содома»,
отпущенная с миром. Домом
ей столб солёный – кара кар.

Не оборачивайся вслед
худой хуле, забвенью, распре…
И на Того, Который распят,
смотри, обёртываясь в свет.

Почивший Патриарх да кроха-пёс,
да небо, могилы и кресты.
Да Промысел, да Крест, который нёс,
да слёзы небесной красоты.

Бессмертная душа ещё в земной
юдоли (знакомые края).
Идущий впереди идёт за мной —
се воин, споручником храня

меня с тобой… Теперь, заглядывая
в очи Предстателя, ловлю
нездешний свет, тепло нездешнее
и молча я чувствую – люблю.

Какой февраль изменчивый, однако.
Бульвар в снегу. Дорога, тротуар —
в распутице, дожде… И только одинаков
со звонницы размеренный удар,

зовущий, возвещающий… Высоко,
кто верностью и преданностью полн.
На мир невысоко смотря из окон,
сосед мой делит целое… И пол —
пространства жизни видит и не видит
другую половину… Смесь, февраль…
Без паузы накручивать на винтик
сомненья продолжает месяц-враг
текущее…

Текущее… Текущее утащит
в берлогу, где и дрёма, и медведь.
И выставит на дальний перекрёсток,
и исподволь позволит полетать…

В нём есть, как отражение у тайны,
обратное и будущего весть.
Ты в нём что несуразный переросток,
примеривший костюм не по летам…

В нём справно, но и будущим, и прошлым
приправлено житьё.
И хочется вложить умеренную прошву
в безмерное шитьё.

На белый свет не посмотрев,
сижу, плету кудель.
Немеют пальцы. После треб
так надобно гудеть

ногам… За пальцами душа
подводит, от и до…
И вылить на сердце ушат
неплохо. Хворь – водой

стирается… Стереть изъян,
зажить другой судьбой…
Но, бросив рукоделье – я ль?
предстану пред Судьёй.

Что толку заглянуть на волю из-за рамы?
Пейзаж привычен и едва теперь пейзаж.
Лишь чаять и болеть и знать его заране
смотрящему туда и выпавшему аж —

не из окна, не из… Но выпавшему веско.
Пойду и подниму хоть что-то, хоть чуть-чуть.
Мир делится всерьёз не тленной занавеской —
Завесой. Воля – Там. Здесь – медленно молчу…

Все стрелы выпустила в цель,
без цели… Но колчан
тяжёл и давит… Помолчать —
отрада. И на цепь

сажает, как приблуду-пса,
бессилие и гнев…
И гладит пса по волосам,
а этот жмётся к ней…

Глядишь, и вырос лес,
где был один подлесок.
Да ведь и ты взрослей,
и это, знать, полезно.

Ухаживай, храни
и береги от порчи —
он крепок и раним,
и не грешит отпором

ненужному… Живёт
соединеньем с тварным
потоком и широт
не знающим букварных…

День грядущий впереди —
лоскутное одеяло.
Горы, впадины – пройди! —
не упав разок в те ямы.

Март приблизившийся нем.
О весне ни сна, ни слова…
И заглядываешь – нет? —
на дворе отродья злого…

Нет. Дворняги, вороньё,
воробьи, безвредней брата…

Сам везёшь туда-обратно
неподъёмное враньё.

Хожу по снегу. Март. Синица, дятел. Стынет
изнеженная плоть, душа летит наверх.
Взлетать на небо и не радоваться стыдно.
Взлетаешь – упадёшь и – заново… Не верь

рассказам про края, где ровно спозаранку
до снов десятых… Спи и бодрствуй пополам,
лети, лечи своё, как дятел лечит ранку
древесную… Гуляй, босая, по полям…

Кто уедет, кто закроет
дверь на ключ, запрёт на ключик
что болит, и будет кроме
тишины шагать, колючий,

по ступеням страх, по залам
разбредётся бестолково…
Чтобы с ним, в обнимку, знала,
что под ключиком – такого…

Критский голос как колокол сфер
покаянных. Вошедший – язык
колокольный. Кто будет из их
ополченья, тот выдержит сверх
человечьего, мягкого… Так
не сжигает Пасхальный огонь,
не горит у синайских окон
Купина в непалимых листах…

Критским голосом всуе не спеть
ни мелодии – выдох и вдох —
се дыхание. Выход и вход.

Так, нестройный, печалится хор,
и высушивать слёзы – не спех.

Семь раз коснувшись лба, царапнув веки, кисти
елеем напитав, священник прочитал
молитву, и мольба, как кипарис ветвистый,
взрастает день и ночь и что-то прочит нам,

коснувшимся поста, и марта, и печали
нестройной хоровой (а солнце? а «салют»?)…
Течёт со лба елей… Мольба опять в начале…
Не дремля смотрит Тот, с Чьим замыслом сольюсь.

Пустой бульвар с невнятностью осадков —
погода, что не выгонишь собаку…
Подрагивает, как продрогший бакен,
фонарь… И перспективы нет… А сладко.

Проедусь нестареющим маршрутом
троллейбусным и встречу те же лица
домов и фонарей… И тьма – жилица
ночная, то вздремнёт, то оживится,
лишь в память метко быль ввернёт шурупом…

Ах, этот пост в Москве в текущем веке
с участьем всякой всячины по верху…

Что ж вышло на бульваре на поверку?
Снег, дождь… И века сущее на веках…

Только б выбраться к солнцу и в нём
раствориться с руки чьей-то лёгкой…
Здесь в углу «на горохе, с ремнём
незабытым», отрада – далёкой

представляется… Видится быль
повседневная – март невесёлый,
день за днём, чей водитель забыл
направление и – не везёт он.

Только б выбраться к солнцу и в нём
отогреться… Здесь тоже живые.
Каждый вынес отсюда и внёс —
их теплом и лечу ножевые

раны, ранки… Оплаканный март
никого не виновней – служитель
годовой череды – пономарь,
и по капле сумеет сложить их…

Как тоска сердцевины тесна
и когда тишина. Ни причины,
ни исхода. Ну разве «починят»
ненадолго и «видно, весна…» —
скажут вслух… Не сегодня, не в марте:
в тишине звук тревоги слышней…
Будто кто-то по жёсткой лыжне
пробегает, запутавшись в карте…

…Там опять гиацинты и цвет
гиацинтовый снова в сезоне…
За букетик – «мерси» да и цент:
жизнь далёкая кажется зноем…

Из-под снега (видала вчера)
и на родине клювом упругим
вылезают такие, что рад
наблюдатель, упрятавший руки

в рукавицы… Российский сумбур
снега с солнцем, подснежников на день
неурочный… Здесь сказки б суму —
на плечо… Да оттаивать – надо.

Ещё не вставши в рост с весенним гондольером,
тащу привычный груз по тусклым мостовым
и знаю – есть вперёд, направо и налево,
назад не отступить по тропам постовым

ни здесь, ни далеко, в Венеции «хрустальной»
(мечта, прохлада, взгляд, с смещением до дна).
Иду своей землёй, неся свою усталость,
не думая – зачем Венеция дана.

Солнце – в спину. А если б в лицо!
Я б ему и не то рассказала…
Март то ждёт, то трусит беглецом,
или, может быть, разно казалось

только мне, с потемневшим лицом,
освещенным неполно, в полтона
(день – с горячностью, столько ж с ленцой),
что в затменьи замрёт и потонет…

Свете! Свет! Проливайся сквозь тлен
глубоко, в сердцевину биенья,
чтобы жить, восходя и болея,
в этом старом печальном котле…

Мотылёк фиалки пармской
вспоминаю, слыша голос,
перевитый нежным ветром,
приходящим из-под сердца…

В повивальных дебрях парка
поселился вольный голубь —
перелистывает ветви,
и поди на то посетуй…

Узнаю его по цвету
лепестка, качанью ночи
на мелодии, открытой
уху сфер, вниманью неба…

И иду по белу свету,
где ещё не чают ноги
передышки… А отрывок
голубой – не быль, а небыль…

А голубь, застрявший крылом,
не волен.
В силках, в этом поле кривом —
не воин.

Я с птицей другой поведу разговор
в полёте.
А как упаду с высоты роковой —
поймёте.

Бретонец – монолит, впадающий в стихию
воды, теченья, бурь и тяжбы «о своём»…
Уехавший в Бретань «искать», писать стихи и
ответствовать тому – погибнет иль споёт,

пройдя береговой изрезанной породой,
какую Бог поднял, под ноги положив
свидетелю, творцу, не ездоку по роли,
но делателю, чей настойчивый нажим

к лицу твердыне… О, непраздное слиянье!
Скользит пришелец, чуть ботинки истоптав…
Вскипает океан. За горизонт селяне
заглядывают. Звёзд непойманных – сто птах!

Бретонец – твердь. Другой материал.
Чьи корни в камне, листья – на ветру.
Но связки коренной не потерял
потомок отдалённый… Матерям —
напутствие на верность и на труд.

Бретонского устоя груб помол.
Но соль крепка. Разбавленное – ложь,
какою ни заправить, ни помочь.
Вскипает океан, впадая в ночь,
и требует у вечности залог.

Незваный чужестранец, ты что сор
в глазу аборигена. Ветер, вынь!
Где войско звёзд несёт ночной дозор —
посторонись, и времени дозволь
снимать ярмо с тугих бретонских вый.

Где ящерица прячется под спуд
и чайка прилетает к водопою,
недолго под фиалкою посплю,
нетоптаною, и едва ль дополню
глубокое, невидимое дню,
что тайно под землёй и кипарисом

покоится… Но долго-долго длю
присутствие и убегаю с риском
не вспрыгнуть на корабль…

О, жизнь до дна!
Ты как приют на острове дана.

Цвет лагуны, как кожа зверька,
переменчив и древен. Палладьо
умножает небесное. Свет
правит местом. Венеции круг.

Золотое – по кругу, в верхах,
в сочетании. С солнцем поладят
голубое, зелёное. Сверх
побегут огоньки из-под рук…

За спиною ступени. И бел
чистый мрамор. Георгий на страже.
Вся лагуна – огнями, чей бег
и Палладьо с Георгием старше…

И Палладьо прекрасного, и…
И Святого Георгия. Будет!
О, лагуна! Твоей наготы
и убранства зрачок не забудет.

Смеркается. На бархат «Флориан»
затягивает… Паоло с Джованни
в забвенье погрузились. Мир и Мир.
К сиренево-туманным фонарям
теснится город. Камень с кружевами,
промытыми лагуной, стал на миг
Вселенною… Высокая вода…
И нечем представлению воздать…

На задворках Венеции дождь.
Каннареджо затоплен по голень.
Не поможет пожизненный дож
нам достичь незавидных покоев.

Там осталась стацьёне, а тут
где-то гетто, не дремлют евреи,
чтоб не снилось «ату и ату»…
Здесь с водою смешалося время

всех времён… Без резины беда…
Переулок впадает в каналы
с двух концов… И тепла – на пятак,
и того, до отчаянья, мало…

Проплывает подённый утиль,
провожаю его с удивленьем…
Ветер вздрогнул, вздохнул и утих,
унося наводнение влево…

Влево-вправо… Закутавшись в ночь,
перепутав сторон указанье,
исчезаю, и кажется, в ноль,
у ворот веницейской казармы,

где не броско, но сухо. Финал
затяжной – сладкий сон до рассвета…
Но не спящая будит разведка:
«Acqua alta!» Так спросим вина,

сапоги, капюшоны, зонты
(новый зонт мой бесславно потерян)…
И, быть может, мы станем на ты
с этим местом, какое «потерпим»…