Дмитрий Кимельфельд - В те времена

Дайте место, братцы, моему стиху —
Расскажу вам вкратце всё, как на духу:
Смутно помню батю, братьев на печи…
Батя мой в штрафбате пулю получил.
Я впитал наследство это с молоком:
Стать мечтал я с детства пулевым стрелком.
В драках, а не в спорах рос я, сорванец.
Сладок был мне порох, нежен был свинец.
Забывал я в тире хлеба благодать, —
Только б мне, задире, вдоволь пострелять!
Как краснел обильно, встретившись с бабьём!
Был любимым фильмом «Человек с ружьём»…
«Кабаны», «олени» рассыпались в дым.
Мне б не по мишени, мне бы — по живым!
Тренер матерился: «Ах, ядрёна вошь.
Ты не там родился, не тогда живешь!
Злоба так и шпарит! Давит, как печать…
В СМЕРШе б тебе, парень, маятник качать!»
Слышал не однажды и о нём самом:
Ох, и пострелял же он в тридцать седьмом!..
Шёл, забыв соблазны, к цели прямиком.
Стал я экстра-классным пулевым стрелком.
Не прощал обиды, но остался цел.
Белый свет я видел только сквозь прицел.
Титулы, медали, праздников шабаш…
Годы замелькали — вышел я в тираж.
Заглотну я ужин, плюну в потолок —
Никому не нужен пулевой стрелок!
С горя взял да запил, словно сыч, надут.
В террористы запись наши не ведут…
Я сосу ириски, я пасу коров —
Ну, а Папа Римский ходит жив-здоров!
Ах, Агджа — растяпа, шансы растерял!
Где б был нынче Папа, если б я стрелял?!
Рейган — канарейка президентом стал…
Где б был нынче Рейган, если б я стрелял!
Дом мне, что берлога, я ещё не стар.
Мне одна дорога — дуть в Афганистан!
Одного желаю, к одному стремлюсь:
Там я — постреляю! Там я — порезвлюсь!
Ну, а коль догонит пуля-западня, —
Кто-нибудь схоронит среди гор меня.
Почерк торопливый грянет в пару строк:
«Здесь лежит счастливый пулевой стрелок».

Стрельба из лука — это, брат, такая штука:
И загогулина тебе, и закорюка.
И как считает наша славная наука,
Нам нету равных в ней от Анд до Бузулука.

Считает Запад: мы ленивы и затасканы.
Но им известно: в нас бушует кровь татарская.
Не зря ж татары триста лет, башибузуки,
Россию гнули, как свои большие луки.

С тех пор прошло немало дней в кровосмешенье —
И нам никак не промахнуться по мишеням.
Ведь даже Горький, наш писатель пролетарский,
Твердил, что «мать» мы произносим по-татарски.

О, это слово, эти гневные три звука
Дают нам силы, чтоб вовсю стрелять из лука!
Оно поило Русь века своим нектаром,
А если так — тогда спасибо всем татарам!

К чему я это? А вот ты идешь, затарен,
Глаз косишь — а я вижу: свой, татарин.
Не иностранец, не какой-нибудь япошка,
А наш, родимый, отатаренный немножко.

А то, что глаз прикрыт — так это не докука:
Так людям просто легче целиться из лука.
Узнаем мы друг друга и за Гибралтаром
По этой явной принадлежности к татарам.
Прошли мы с нею и сквозь войны и мытарства
И никогда не отречемся от татарства!

Пусть говорят, что между Польшей и Китаем
Мы, как Сизифы, экономику катаем…
Дадим возможность посмеяться им задаром:
Они ж не знают — всё до фени нам, татарам!

Учтут пусть, гады: с этой тягой питьевою
Гораздо легче нам справляться с тетивою.
Пусть катят бочки — мы их выпьем! Прочь интриги!
Не хватит стрел — мы пересядем все на МиГи.
Мы в этом деле, кому следует, клянёмся:
Пусть ставят цели — ну, а мы не промахнемся!

По поликлинике,
Лопая финики,
Знать, на прием к свояку, —
Сам видел, товарищи! —
Шел фехтовальщик
С дырочкой в правом боку.

Я ему в прозе
Задал вопросик —
Надо же мне, дураку!
Теперь на приемы
Ходим вдвоем мы
С дырочкой в правом боку…

Когда мы пили с милою коньяк,
Мне позвонили вдруг из Гетеборга.
Я трубку снял и говорю: «Здесь Борман!»,
А он кричит в ответ: «А там Третьяк!».
Он говорит: «Ты дожил до седин,
Теперь для космонавтов пишешь песни…
А тут такие судьи, что хоть тресни —
Одно жулье. Приедь к нам, посуди!».
Вот это для мужчин! Я сразу принял вызов
И на аэродром помчался прямиком.
А милой я сказал: «Ты включишь телевизор, —
А там, среди реклам и зарубежных дам,
Проносится по льдам
Твой Визбор со свистком!»

С тех пор я много раз хоккей судил
В своей стране и в отдаленных странах,
Но вспоминал навязчиво и странно
Ту милую, с которой вместе пил.
Теперь коньяк другой мужчина пьет —
Он не поэт, он не актер, не Визбор,
Но смотрит с моей милой телевизор,
А я свисток засовываю в рот…
Я знаю, жизнь его закончится печально —
Когда-нибудь его ошпарят кипятком:
Ведь у нее в груди любовь кипит, как чайник, —
Там явно нужен я (3 р.), я со своим свистком!

Хранит музейный холодок старинные полотна.
И кто на них изображен — нам не понять уже…
Они уходят в забытье попарно и поротно,
Тем самым как бы завершив амурный свой сюжет.
Ну что ж, давай махнем рукой вослед им, уходящим:
Ведь рамы для сердечных дел не лучшая оправа…
Сладка любовь, сладка любовь, сладка любовь, и слаще
Пока что не придумана забава.

Дробь барабанная гремит и слух юнцов чарует.
Хрустящий клевер жеребцы жуют, кося белком.
Любуясь выправкой улан и золоченой сбруей,
Гурьбой красавицы бегут за удалым полком.
Летит воздушный поцелуй, призывный и манящий…
И все забыть готовы вы: что подвиги, что слава!
Сладка любовь, сладка любовь, сладка любовь, и слаще
Пока что не придумана забава.

Но что-то этот грустный ход сулит нам и тревожит.
И мы навытяжку стоим, не в силах объяснить,
Какую мысль хотел внушить нам спившийся художник,
Меж тем и этим протянув невидимую нить?
А он смеется нам в лицо и щурит глаз пропащий:
«Ну что вы, други, ну и ну, все просто, ей-же право:
Сладка любовь, сладка любовь, сладка любовь, и слаще
Пока что не придумана забава!»

Ну что им, братцы, до того, что сторож ключ железный
Сейчас за вами повернет, и вы уйдете? Что ж, —
Они к избранницам своим прильнут, навек исчезнув.
Сюжет, как видите, не нов. А где новей возьмешь?
Не все ль равно, когда поймешь: все в мире преходяще.
И лучше этих дерзких дней не сыщется отрава…
Сладка любовь, сладка любовь, сладка любовь, и слаще
Пока что не придумана забава…

Сверчков безумный хор стихал
И звезды вспыхивали ярко,
Когда тебя я настигал,
Моя беглянка.

Лился свинец со стен крутых,
Цари венцы срывали в горе,
И кожей чувствовала ты
Мою погоню.

Металл тупился о металл,
Стрела щетинилась на сломе…
Соперник мой грома метал
В бессильной злобе.

Вожди пятнадцати держав
Гнались за мною, шеи быча.
Но крепко я в руках держал
Свою добычу.

В небытие шли сентябри
И исхудавшие апрели…
О, сколько простынь с той поры
С тобой согрели!

Какую б муку Бог ни дал
Мне испытать в последний день свой, —
Я не раскаюсь никогда
В ночном злодействе!

Ты, бывало, меня кликала
Из своих краев вишневых
От смешного до великого,
От великого к смешному.

И твоих причуд сподвижники
С золотыми поясами, —
Хлопотали чернокнижники
Над своими чудесами.

Зимы грустные, как рекруты,
Шли к поклону поясному…
Слова молвить было некому, —
И никто не молвил слова!

Бог толкался между зимами
И косил зрачком кровавым…
Только ты, моя любимая,
Колдовала, колдовала!

Привораживала, кликала…
И хотел, хотел припасть я
То к смешному, то к великому
Белоснежному запястью.

И моим губам доверчиво
Ты дорогу открывала
К двум божественно очерченным
И таинственным овалам.

Стыла ночь в изнеможении,
Словно души отпевала…
И в двойном твоем движении
Колдовство торжествовало.

Кожа пахла земляникою,
И мы мчались в пляске новой
От смешного до великого,
От великого к смешному!