Леонид Трефолев - Собрание сочинений

       Царь наш — юный музыкант —
       На тромбоне трубит,
       Его царственный талант
       Ноту "ре" не любит:

       Чуть министр преподнесет
       Новую реформу, —
       "Ре" он мигом зачеркнет
       И оставит "форму",

       "Что за чудное гнездо
       Наша Русь Святая!
       Как прекрасно наше "до",
       "До"… до стен Китая".

       И с женою и с детьми,
       Чувствуя унылость,
       Царь не знает ноты' "ми"
       (Есть словечко "милость").

       Помня ноты две "la-fa",
       Царь не любит сплина, —
       На Руси ему — "лафа",
       Разлюл_и_-малина.

       Царь сыграет ноту "соль"
       Без ошибки, чудом,
       Если явится "хлеб-соль"
       С драгоценным блюдом.

       Уподобясь на Руси
       Господу-аллаху,
       Он выводит ногу "си"
       (Сиречь: "да")… на плаху.

       Хоронили его в полуночном часу,
       Зарывали его под березой в лесу.
       Бросив в землю его, без молитв, без попа,
       Разошлась по домам равнодушно толпа.

       И о нем плакал только нахмуренный лес;
       На могилу смотрели лишь звезды с небес;
       Мертвеца воспевал лишь один соловей,
       Притаившись в кустах под навесом ветвей.

       Тот, кто пулей свинцовой себя погубил,
       Этот лес, это небо и звезды любил;
       Он лесного певца на свободу пустил,
       Потому — что и сам о свободе грустил.

       Фонари кругом бросают свет унылый, бледный.
       На забитой, жалкой кляче едет "Банька" бедный.
       Седоков у "Ваньки" двое: барыня-старушка
       Да в истасканной ливрее казачок Петрушка;
       Зябнет он, закрыв глазенки, с холоду трепещет,
       А извозчик в рукавицах лошаденку хлещет.

       Ты не бей ее напрасно! Полно, перестань-ка
       За двугривенный тиранить лошаденку, Ванька!
       Посмотри: она устала, снег ей по колено…
       Вздорожали нынче, Ванька, и овес и сено,
       У твоей несчастной клячи кожа лишь да кости,
       Привезти еще успеешь старушонку в гости!

       При фонарном слабом свете на нее взгляни ты:
       Очи смотрят тускло, дико; сморщены ланиты…
       А на них, бывало, страстно люди любовались,
       Вкруг красавицы толпою шумной увивались;
       Все ласкали, баловали барышню-резвушку…
       Жаль ее… и жаль мне также казачка Петрушку!
       Вот приехала старуха к внуку молодому,
       Отказал бы он охотно бабушке от дому,
       Да боится: у старухи водятся деньжонки.
       "Эти ведьмы очень скупы, и хитры, и тонки…
       Может быть, она оставит все наследство внуку?" —
       И целует внук с почтеньем бабушкину руку.
       Занялась она с гостями, по копейке, вистом,
       А Петрушка спит в передней и храпит со свистом.
       У старухи худы карты: двойка да семерки,
       А Петрушке с голодухи снятся хлеба корки.
       Обыграли на целковый барыню-старушку…
       Жаль ее… ж жаль мне также казачка Петрушку!

       Как прекрасна, как чудесна у меня бывает хата,
       Если сладким вдохновеньем вся душа моя объята;
       Если, сидя у оконца, я под шум густой березы
       Стройно складываю в песни золотые думы — грезы.
       Из груди моей открытой вдохновенье звучно льется,
       И каким-то чудом песня для народа создается.
       Из окна она промчится легкой ласточкой игривой
       Над соседней Деревенькой, над соседней братской нивой

       И она прогонят горе, если кто в селе горюет,
       И отрадно засмеется с тем, кто весело пирует.
       Эта песня укрепляет в сердце веру в провиденье,
       Для любви давнишней, старой в ней таится наслажденье.
       И она с собой приносит благодатные надежды,
       У рыдающих, гонимых утирает тихо вежды.
       Я тогда себя считаю властелинам мира-света,
       Восклицая: "Как чудесна хата бедного поэта!"
       Как приветливо встречает чародейка, эта хата,
       Гостя милого, родного, дорогого гостя-брата!
       Как ему она радушно настежь двери отворяет
       И в стенах веселым эхом речи гостя повторяет!
       Этой хате-чародейке все знакомо, все известно,
       И она хлеб-соль и мысли разделяет с гостем честно,
       Вторит звону чаш, застольных и своим чудесным эхом
       Отвечает гостю-другу задушевным громким смехом.
       И звучит отрадно эхо в чудной хате без измены,
       И каким-то дивным блеском озаряются в ней стены;
       В ней, как встанешь после пира, так из каждого оконца
       На тебя не солнце светит, а уж ровно… по два солнца!

       Что за мысли алые,
       Как мне тяжело!
       Капли дождевые
       Глухо бьют в стекло,
       Льются через крышу,
       На полу вода —
       Голос няни слышу;
       "Сядь, дружок, сюда!
       Бедная овечка,
       Примечаю я:
       Таешь ты, как свечка,
       Умница моя,
       Сохнешь и страдаешь,
       Долго ль до греха?
       Ждешь да поджидаешь
       Друга-жениха.
       Грешен он во многом,
       Люди говорят…" —
       "Но, клянуся богом,
       Предо мной он свят!" —
       "Твой жених в Сибири,
       В тундрах да в степях;
       На руках-то гири,
       Ноженьки — в цепях.
       Рассуди же толком,
       Как бежать ему:
       Обернуться волком?
       Подкопать тюрьму?
       Али от острога
       Подобрать ключи?" —
       "Няня, ради бога,
       Будет, замолчи!
       В этот день ненастный,
       В дальней стороне,
       Друг мой, друг несчастный,
       Вспомни обо мне!"

       Нянюшка вздремнула…
       Посмотри в окно,
       Я рукой махнула:
       _Там_ и _здесь_ — темно!
       Та же непогода,
       Тот же ветра вой…
       Около "завода"
       Ходит часовой…
       Грезится мне Лена —
       Ч_у_мы дикарей…
       Возвратись из плена,
       Милый, поскорей!

       Колокольчик где-то
       Затрезвонил вдруг…
       Няня, няня! Это —
       Мой прощенный друг.
       Верю я сердечку:
       Как оно дрожит!"
       И, покинув печку,
       Нянюшка бежит.

       "Аль беда случилась?
       Ты горишь огнем…
       Лучше б помолилась
       Господу о нем.
       С верою глубокой
       Крест прижми к устам!"
      …Друг мой, друг далекий,
       Горько _здесь_ и _там_!

       Я хотел бы удалиться, убежать
       В беспредельную пустыню от людей,
       Чтоб меня не мог жестоко раздражать
       Торжествующий над правдою злодей.

       Цепи рабства ненавистны для меня:
       Эти цепи так пронзительно звучат!
       Я их слушаю и, голову склоня,
       Жду, когда они утихнут, замолчат.

       Но вокруг меня — разврат и нищета;
       Кровь людская льется быстро, как поток.
       Мы не помним слов распятого Христа:
       "Да не будет ближний с ближними жесток!"

       "Братство", "равенство" — забытые слова;
       Мы теперь их презираем и клянем.
       Братство крепко, как иссохшая трава,
       Истребленная губительным огнем.

       Наше равенство? Мы разве не равны?
       И о чем же я, безумствуя, скорбел?
       Я скорбел о том, что негры всё черны,
       А плантатор, властелин их, чист и бел.

       В чем их разница? Один из них богат,
       Кожа тонкая прозрачна и бледна;
       У другого кожа блещет, как агат,
       В этом вся его ужасная вина.

       "Белый" "черного" преследует с бичом,
       И не брата в нем он видит, а раба…
       Будь тот проклят, кто родился палачом,
       Пусть казнит его жестокая судьба!

       Нет, невольником владеть я не могу,
       Не желаю, чтобы в полдень, в летний зной,
       Негр давая прохладу белому врагу,
       Опахалом тихо вея надо мной.

       Нет, невольником владеть я не йогу,
       Не желаю, чтоб он в рабстве взвывал
       И, послушный беспощадному бичу,
       Кровью-потом нашу землю обливал.

       В человеке _человека_ полюбя,
       Не хочу я и не в силах им владеть.
       Легче цепи возложить мне на себя,
       Чем на _брата-человека_ их надеть.