Николай Глазков - Избранное

Холуи и подхалимы
Самые тщеславные
Рушили неутомимо
Церкви православные.

Холуи, конечно, цепки,
Но бывают странности:
Подхалимы сгинут, церкви
На века останутся!

Возводился корпус № 8.
И лопаты ударялись оземь.
И от ветров
Подымалась пыль.

Наконец на глубине 2,5 метров
Обнаружен череп был.

Может, он убит винтовкой ТОЗ;
Но не умер он, а только замер.
Пусть лежит. Как говорил Христос,
Мертвые себя хоронят сами.

Не признан я бездарными такими,
Которые боятся как огня
Непризнанных. Им нужно только имя,
Но именно имени нет у меня.

Но все равно. Способен я на то,
И ты поймешь, в газетах роясь,
Все это вышеупомянуто…
За что боролись?

Не хочу я здоровой советской мистики,
Одного хочу лишь:
Чтоб в сегодняшний день мои стихи
На эпиграфы разошлись.

Я равняться, как и все, по средним
Не имею никаких охот.
Как достойный капитан, последним
Я покину футуризма пароход.

Я потерпел под небом крах,
Хоть было небо темно-синее…
Я побежден. Мне плохо, как
Итальянцам в Абиссинии.

Я молодец, что мир постиг,
И сам себе я шар земной, —
И даже тот меня простит,
Кто недоволен мной.

В отряд наш явилась девушка N.
Зовут ее Лена.
Она попадать не желает в плен,
И море ей по колено.

Но я возразил ей, что в море глубко
И ей по колено не море, а юбка.
Она сказала, что эта обыденность
Ей надоела. Она обиделась.

Он в чужое небо лазил,
Ибо власть ему дана
Разрушать на радость расы
Неповинные дома.

Хоть летал часами долгими,
В облаках скрываясь ватных,
Но на подступах к гор. Горькому
Протаранен был стервятник.

Долетался и доюркался,
Получил свое возмездье —
И лежат осколки «юнкерса»
На завидном видном месте.

Возле памятника Чкалову,
Чтобы пальцами стучали
Все — от старого до малого —
По осколкам горьковчане.

Это чтоб ребята малые,
Металлические части
От стервятника отламывая,
Испытывали счастье.

Корабли ушли на базы,
Небосвод синел…
Жили-были папуасы
И миссионер.

Он рассказывал им сказки
Про духовный быт,
А они, закрывши глазки,
Поглощали спирт.

Но один из них однажды,
Думая про рок,
Заявил ему: — О наш ты
Пастырь и пророк!

Отпусти нас в Апеннины,
Где священный Рим,
Под напевы пианины
Мы его узрим…

В мелких и грязных делах
      здорово руки умыть,
Смело взглянуть в жизни
      слащавую муть.
К черту уйти навсегда
      да при этом иметь
Только лишь веру в себя
      да черного хлеба ломоть,
В поле открытом его
      пополам разломить
Здорово…………..!

Поляками Москва была оставлена,
И двести лет должно было пройти,
Чтоб армия бежала Бонапартина
По самому обратному пути!

Есть в этих цифрах что-то предсказамое,
А потому имею я в виду,
Что, может быть, случится то же самое
В 2012 году!

Диалектический контакт
Явленья сущности и сущности явлений,
Действительность, ты — проходящий акт
В трагедии эпох и поколений.

И это повторяющийся факт,
Которому нельзя не покоряться.
Хоть факт упрям, но мы живем в антракт,
Где происходит смена декораций.

В такие дни стихи срывают с губ,
Зажатые в какой-то жуткой сумме:
Во-первых, тот, кто безнадежно глуп,
И во-вторых, кто дьявольски безумен!

Мне ночь дарует мрак,
Сверлит сознанье рок.
Да здравствует дурак,
Проникнувший в мирок.

А я совсем не то,
И песнь моя не та.
Я гений и знаток,
Но действую не так.

«Самиздат» — придумал это слово
Я еще в сороковом году.
Время предвоенное сурово:
Не щадились яблони в цвету.
Те событья со стихами сверив,
Я не одного себя виню:
Яблони нарком финансов Зверев
Погубил налогом на корню.

Вырубались уголки глухие,
И сады российских деревень,
И стихов дремотную стихию.
Сокрушали все, кому не лень.
Именно тогда я, очень странный,
Поступил почти как психопат:
Вместо публикаций и изданий
Выдумал ненужный Самиздат.

Не сдаваться было трудновато,
Издаваться было тяжело —
Слово то, которое крылато,
Мировую славу обрело.
Самиздат без всякого подвоха
Действовал отважно, как солдат…
А сегодня мы живем неплохо
И кончается мой Самиздат!

Она не хотела сказать мне: «Ты скиф», —
А может быть, только боялась.
Иной бы весь день изнывал от тоски.
Иной приходил бы в ярость.
Однако я самый иной из иных.
Однако я строю паяца.
Однако могу, но не все из-за них…
Однако — не надо бояться.

Стоял в Гренобле холод ярый,
Как полагается зимой.
Поклонник Вакха запоздалый
Не мог найти пути домой.
Стремился он домой, к постели,
К своей жене, согреться чтоб…
Бандиты пьяного раздели
И голым бросили в сугроб.

А наутро он опохмелялся,
Подымая заздравный бокал,
И людской доброте умилялся,
И свирепых бандитов ругал.

Фиалки зацвели в апреле,
В реке сияли стаи звезд,
Когда поклонник Вакха пере-
Бирался через Чертов мост!
На оптимиста хулиганы
В ту ночь напали неспроста
И прямо к морю-океану
Швырнули с Чертова моста!

А на утро он опохмелялся,
Подымая заздравный бокал,
И людской доброте умилялся,
Хулиганов коварных ругал.

Великолепна ночь июля,
Вокруг огни и тишина,
На небе города, ликуя,
Смеялась пьяная луна.

Поклонник Вакха до рассвета
Природой любоваться мог,
Но королевская карета
Его, беднягу, сбила с ног.

А наутро он опохмелялся,
Подымая заздравный бокал,
И людской доброте умилялся,
А владельца кареты ругал.

Роняет листья лес багряный,
Сверкают звезды в вышине.
В такую ночь все тот же пьяный
Вернулся к собственной жене.
Ну, а она сбирает вещи,
Опустошенная до дна,
И говорит ему зловеще:
— Тебе я больше не жена!

А наутро он опохмелялся,
Подымая заздравный бокал,
И людской доброте умилялся,
И супругу свою обнимал!

Акмеист Николай Гумилев,
Вероятно, не наш идеолог.
Паладин экзотичных краев,
До сих пор редкий гость книжных полок.

Монархистом он был, говорят,
Да и конквистадором при этом,
Допускаю любой вариант —
Оставался прекрасным поэтом.

Не мешает сегодня издать
Все стихи, не лишенные смысла,
А приходится слышать опять:
Как бы где-то чего не вышло!

Испугался зимой комаров
Из немыслящей серии критик,
Но такой, как у нас Гумилев,
Был в Британской империи Киплинг!

Воин, рыцарь и конквистадор,
Он стихи сочинял в том же стиле,
Не вступая с поэзией в спор,
Англичане его сохранили!

За огромный талант и за труд,
Как романтика и романиста,
Любят Киплинга, ценят и чтут
На Британской земле коммунисты.

А вот люди Советской земли,
Уважая чеканное слово,
Опрометчиво не сберегли
Своего Гумилева родного!

Его следует переиздать
Тиражом тысяч в двести иль триста,
Чтобы мог царскосельски блистать,
Петергофски фонтанно искриться.