Роберт Рождественский - Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе

Нахожусь ли в дальних краях,
ненавижу или люблю, —
от большого,
от главного
               я —
четвертуйте —
не отступлю.
Расстреляйте —
не изменю
флагу
        цвета крови моей.

Эту веру я свято храню
девять тысяч
                 нелегких дней.
С первым вздохом,
с первым глотком
материнского молока
эта вера со мной.

И пока
я с дорожным ветром
                            знаком,
и пока не сгибаясь
                        хожу
по не ставшей пухом земле,
и пока я помню о зле,
и пока с друзьями дружу,
и пока не сгорел в огне,
эта вера
          будет жива.

Чтоб ее уничтожить во мне,
надо сердце убить
сперва.

Я —
      сын Веры…
Я давно не писал тебе писем,
                                       Вера Павловна.
Унесли меня ветры,
напевали мне ветры
                           то нахально,
                                            то грозно,
                                                         то жалобно.
Я – сын Веры.
О, как помогла ты мне, мама!
Мама Вера…
Ты меня на вокзалах пустых обнимала,
мама Вера.
Я —
      сын Веры.
Непутевого сына
                      ждала обратно
мама Вера…
И просила в письмах
                            писать только правду
мама Вера…
Я —
сын Веры!
Веры не в бога,
                    не в ангелов, не в загробные штуки!
Я —
      сын веры в солнце,
которое хлещет
                     сквозь рваные тучи!
Я —
      сын веры в труд человека.
В цветы на земле обгорелой.
Я —
      сын веры!
Веры в молчанье
                      под пыткой!
И в песню перед расстрелом!
Я —
      сын веры в земную любовь,
ослепительную, как чудо.
Я —
      сын веры в Завтра —
такое, какое хочу я!
И в людей,
как дорога, широких!
Откровенных.
                  Стоящих…
Я —
      сын Веры,
презираю хлюпиков!
Ненавижу плаксивых и стонущих!..
Я пишу тебе правду,
                           мама Вера.
Пишу только правду…
Дел – по горло!
Прости,
я не скоро
             вернусь обратно.

Я к тебе приеду поездом,
так, чтобы не знала ты.
На снегу весеннем
                        пористом
проторчу до темноты.
В дверь звонить не стану бешено,
а, когда вокруг темно, —
я тихонечко и бережно
стукну
         в низкое окно.
Ты в окошко глянешь боязно,
я сильнее постучу…

Нет!
Я не поеду
              поездом!
Самолетом прилечу.
Да!
Конечно!
И немедленно,
ошалев от маяты,
позвоню из Шереметьева
и в ответ услышу:

«Ты?!
Где?
Откуда?
Что ж ты мучаешь?!
Как приехал?!
Не пойму…»

И тогда
          машину лучшую
я до города возьму.
Полетит дорога по лесу,
упадет
         к ногам твоим…

Мне остался час
до поезда,
а мы
      о встрече говорим.

– Развесели,
хоть чем-нибудь развесели…

– Смотри:
дожди не долетают до земли…
Не долетают,
вянут в мареве густом…

– Да не о том ты!
Вовсе не о том!
Я это слышу сорок дней подряд —
ты лучше о другом…

– Хлеба горят…

– Придумай сказку с радостным концом!
Пусть девушка с веснушчатым лицом
придет, как шум дождя,
как ветра шум…
Придумай сказку —
я тебя прошу…
Пусть хлебом пахнет,
                             теплым,
                                       аржаным…
Придумай…

– Сумасшедшая жарынь!
Такой горячей,
                    медленной реки
кудлатые не помнят старики…

– Развесели!
Развесели хоть чем-нибудь!..

– Сухую землю
                      трактора скребут.
Так светит солнце,
что в глазах
темно.
Жестокое,
свирепое,
оно
вбивает в пашню
                       жесткие лучи…

– Спасибо, друг…
Развеселил.
Молчи.

Я не встречал за всю свою жизнь
этакой красоты.
Хлеба такие,
                 что сверху ложись —
выдержат:
до того густы.
Не верил,
             что все это наяву.
Радоваться б надо,
                        а я
выйду в поле,
стою и реву:
«Погибель
              растет моя…»
Вот уж действительно
                             дело труба!
Подсудное зреет
дело…
«Растите, хлеба!
                     Наливайтесь, хлеба!

Но только
куда ж я вас дену?..»
Тут арифметика не нужна.
Да что я,
           разве ослеп?
Да разве в амбарчик «Заготзерна»
влезет
        этакий хлеб!
Я ж в город еще зимою писал…
Требовал.
Умолял!
Угрожал!!
А мне в ответ:
нажми,
подтяни.
Нам, дескать, виднее
                           сверху…
На все мои слезные письма
они
комиссии шлют
                      для проверки.

…Ну и дождался.
Приехал один
«ответственный»
                      с бабьим голосом,
десять минут по усадьбе ходил
с видом Шерлока Холмса.
Очень долго в затылке скреб,
морщился недовольно.
Потом подошел ко мне
                               и изрек:
«Вы
с работы…
уволены…
Развал у вас непростительный…
Сдайте дела
заместителю…»
Я —
      к заму.
«Давай, —
              толкую ему, —
раз уж такое дело».
«Нет, —
говорит, —
ни за что не приму.
Чего мне?
             Жить надоело?»

Что делать прикажешь?
И тут, на беду мою,
без рассуждений и лишних слов
мы с замом
фамилию просто придумываем
и пишем:
«Контору принял Смирнов».
И —
началось!!
На себя пеняй,
но каждое утро
                    снова
Смирнову в приказах дают нагоняй,
в крайцентр вызывают Смирнова.
Смирнову весь день за звонком звонок
(мы уж и сами не рады), —
Смирнову – письма,
Смирнову – зарплата…
А я
буквально падаю с ног.
Ты вот смеешься,
а участь моя
была непонятней снов.
Я даже поверил,
                     что я – не я,
а этот самый
                 Смирнов…

…Представь:
сентябрь.
Под грузом немалым
машины ревут угрожающе.
И в грохоте,
                в ливнях
                            сплошным навалом
идет
на меня
урожаище!!
Идет необъятный.
Идет полновесный!
И знает:
           погибнуть ему не позволим…
Навесы.
Навесы.
Навесы!
          Навесы!!
Мы строили их до кровавых мозолей,
за этим делом невиданной спешности
забыв про еду,
                  про усталость и славу…
Так строят за ночь
в бою
переправу —
с такой же яростью
и неизбежностью!
А если уснешь,
                    то и сны об одном:
грязь,
перемешанная с зерном.
Фары по окнам.
В глазах круги.
Хлюпающие сапоги…
И снова
          нет ни ночи, ни дня!
Снова шагаешь,
погоду кляня.
Снова
        охрипшая шоферня
кроет господа
и меня…

Потом я читал —
                        хвалили в докладе:
Смирнов, мол, отлично работу наладил…
Приехал к нам секретарь крайкома
(мы с ним по фронту еще знакомы).
Узнал.
Подивился смирновской славе,
долго смеялись над ней.
Фамилию в грамоте переправил,
вручил эту грамоту
мне…

Сейчас это странно все,
а тогда
думал:
        песенка спета…

Большой урожай был…
Прямо беда!
Почаще б такие…
                       беды.

Линия…
Сколько все ж таки странного
простые слова таят!..
До самой Москвы
                       столбы телеграфные
за руки взявшись
стоят.
Они хранят трудовое братство
в неласковом свисте зимы.
Они помогают друг другу
                                  взобраться
на горы и на холмы.
Они вникают в любую суть,
им просто некогда зябнуть.
Они стоят.
И слова несут
о любви,
о процентах,
о зяби.
Они
      чувствительнее, чем нерв,
и могущественнее, чем бог…
Но вот один проводок,
                              зазвенев,
скручивается в клубок.
И слова начинают,
                         как крупные сельди,
хвостами
бить в невода…
Товарищ врач телеграфной сети,
вылечи
          провода!
Пожалуйста, вылечи!
Это надо!
Иначе —
            сердце не вынесет…
Товарищ ремонтник,
если бы знал ты,
что́
    от тебя зависит!
Скорей!
Чтоб зимнюю ночь рассекло
звонком,
           как полоской зари.
Скорей!
Чтоб ревела трубка:
                          «Алло!!!»
…Говори, Москва,
говори!