Роберт Рождественский - Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе

До самого горизонта
                            мерцает зовуще и вечно
лунная дорога,
сделанная из слюды…

А мы шагаем по дюнам.
Мы вышли в четыре вечера.
За нами остаются
                        глубокие следы…
Когда же
мы устанем?
Никогда не устанем!
Когда ж мы остановимся?
Тоже никогда!..
Гул от нашей походки
                             ширится,
                                         нарастает,
и эхо ударяется
в грядущие года!..
Дышит в наши лица
                            то зноем,
                                        то холодом,
тяжело ворочается
шар земной…

А мы шагаем дальше!
И там,
        где мы проходим, —
следы остаются
за нашею спиной.
Следы остаются —
                         великие и простые.
За нами
          в небо ввинчиваются
                                      синие дымы.
Следы остаются
в тундрах и пустынях
садами,
          городами,
                       хорошими людьми…
Следы
остаются!
Остаются строки.
Остается свежесть
                         песенной воды…
И если мы пойдем
                         по лунной дороге,
то и на ней останутся
наши следы!

Вы как хотите,
а я за сказкой пойду…
Там
     разъяренное солнце
                                пьют, как лекарство.
В сказке живу я отныне.
И Нерингу[2]
               жду.
Скоро домой возвратится
                                  моя великанша.
Скоро она затаенным взором
                                       мир озарит.
Дюны замолкнут.
Зашепчутся травы дремотно.

Левую руку
я положил на залив.
Правой рукою
глажу Балтийское море.

Отволнуюсь.
                 Отлюблю.
                              Отдышу.
И когда последний час
грянет, звеня, —
несговорчивую смерть попрошу
дать пожить мне.
Хотя б два дня.
И потом
           с нелегким холодом в боку —
через десять тысяч
                         дорог —
на локтях,
изодранных в кровь,
я сюда
себя
приволоку!..
Будет смерть за мною тихо ковылять.
Будет шамкать:
                    «Обмануть норовишь?!»
Будет, охая, она повторять:
«Не надейся…
Меня
       не удивишь…»
Но тогда я ей скажу:
                           «Сама смотри!»
И на Ниду,
как сегодня,
как всегда,
хлынут
          бешеные краски зари!

Станет синею-пресиней
                                вода.
Дюны вздрогнут,
круто выгнув хребты,
будто львицы,
                  готовые к прыжку.
И на каждую из них с высоты
упадет
        по голубому цветку.
Пробежит по дюнам ветер,
и они
замурлычут,
                перейдя на басы.
А потом уснут,
в закат уронив
желтоватые
               мокрые носы.
Задевая за тонкие лучи,
будут птицы над дюнами звенеть…
И тогда —
              хотите верьте или нет —
закричу не я,
а смерть закричит!
Мелко-мелко задрожит коса в руке.
Смерть усядется,
                      суставами скрипя.
И заплачет…
Ей,
    старухе,
              карге,
жизнь понравится
больше
себя!

Не поможет здесь
                       ни песня и ни ласка.
В доме все воспринимают без обид:
лишь тогда,
когда качается коляска,
мальчик спит…

Слышно:
за стеной соседи кашляют.
Слышно:
ветер
       снег сдувает с крыш.

Я не знаю,
              что врачи на это скажут,
но, по-моему, отлично,
                              что малыш,
только именем одним еще отмеченный,
примеряющийся к жизни еле-еле,
ничего пока не видевший,
трехмесячный, —
и уже стоянки
не приемлет.

Так и надо —
он увидит страны разные!
Так и надо —
задохнется на бегу!..

Я с коляски тоже
                      начал странствия —
до сих пор остановиться
не могу.

Я родился —
                  нескладным и длинным —
в одну из влажных ночей.
Грибные июньские ливни
звенели,
как связки ключей.
Приоткрыли огромный мир они,
зайчиками прошлись по стене.

«Ребенок
удивительно смирный…» —
врач сказал обо мне.
…А соседка достала карты,
и они сообщили,
                       что
буду я не слишком богатым,
но очень спокойным зато.

Не пойду ни в какие бури,
неудачи
          смогу обойти
и что дальних дорог
не будет
на моем пути.
Что судьбою,
                  мне богом данной
(на ладони вся жизнь моя!),
познакомлюсь
                   с бубновой дамой,
такой же смирной,
как я…
Было дождливо и рано.
Жить сто лет
                  кукушка звала.

Но глупые карты
                      врали!
А за ними соседка
                        врала!
Наврала она про дорогу.
Наврала она про покой…
Карты врали!..
И слава богу,
слава людям,
                 что я не такой!
Что по жилам бунтует сила,
недовольство собой храня.
Слава жизни!
Большое спасибо
ей
за то, что мяла меня!
Наделила мечтой богатой,
опалила ветром сквозным,
не поверила
бабьим картам,
а поверила
ливням грибным.

Память,
ты, как никогда,
                     легко ранима, —

ты девчоночьих имен
не сохранила.
Разберись в воспоминаниях нечетких…

Жили-были в нашем городе
девчонки.
Длинноноги,
угловаты,
синеоки, —
назначали нам свиданья возле Омки.
Мы
     терялись и зевали —
в жизнь вникали.
Нас мальчишки называли
«женихами».
Пели хитрые мальчишки
злую песню.
Говорилось в ней
о тесте
         и невесте.
Мы шагали через двор,
двора не видя…

Но потом
мы «исполнителей»
ловили!
Заводили их в подъезд
и терпеливо
совершали суд
святой и справедливый…
А с девчонками
вели себя
            не просто,
и по-взрослому
курили папиросы.
А вообще предпочитали
карамели,
потому что
               притворяться не умели.
Мы для них сирень ломали
вдохновенно…

Но это были не романы,
а так…
Новеллы…

Память, память,
желчь
       и мед —
напрасно споришь:
ты ведь даже их имен
теперь
не вспомнишь…

Может,
         слишком старательно
я по прожитым дням бегу…

Старые фотографии,
зачем я вас берегу?
Тоненькие,
              блестящие,
гнущиеся, как жесть…
Вот чье-то лицо пустяшное,
вот чей-то застывший жест.
Вот детство вдали маячит,
кличет в свои края.

Этот насупленный мальчик —
неужто таким
был я?!
Фотограф по старой привычке
скажет:
«А ну, гляди:
отсюда
         вылетит птичка.
Ты только смирно сиди».
Он то говорит, что должен, —
профессиональный тон.
«Не вылетела?
Ну что же…
Ты приходи
                потом».
И мальчишка на улицу выйдет
и будет думать, сопя:
«Когда ж эта птичка вылетит?
Какая она из себя?
Синяя или оранжевая?»
И мальчишка не будет спать.

К дому,
          где фотография,
он утром придет опять.
Будет взгляд у фотографа
сумрачен и тяжел.
Он мальчика встретит недобрым:
«А-а,
      это ты пришел!
Шляется тут,
                 бездельник,
а ты занимайся с ним…
Не вылетит птичка без денег.
Не вылетит!
Уяснил?»

Паренек уйдет осторожно.
Но, исполнить мечту решив,
он будет копить
на мороженом
сэкономленные
гроши.
Через неделю мальчишка
вернется к дому
                     тому.
И опять
не вылетит птичка,
обещанная ему.

И фотограф тогда ответит —
будет голос жесток:
«Нет этой птицы на свете,
пойми ты это, браток.
Я говорю серьезно, —
зря ты птицу искал».

И мальчишка размажет
                               слезы
соленые
по щекам.
Покажется маме
на диво
смешною его беда,
что птичка из объектива
не вылетит
никогда…
Он будет плакать.
Не скоро
он забудет свою мечту.

А потом он окончит школу.
А после пойдет в институт.
Поймет он,
               как слово
                           дорого.
Повзрослеет.
Выйдет в отцы.

И все же
           не будет любить
фотографов
за то, что они…
лжецы.