Роберт Рождественский - Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе

Сорок трудный год.
Омский госпиталь…
Коридоры сухие и маркие.
Шепчет старая нянечка:
«Господи!..
До чего же артисты
                          маленькие…»

Мы шагаем палатами длинными.
Мы почти растворяемся в них
с балалайками,
                    с мандолинами
и большими пачками книг…
Что в программе?
В программе – чтение,
пара песен
военных, правильных…

Мы в палату тяжелораненых
входим с трепетом и почтением…
Двое здесь.
Майор артиллерии
с ампутированной ногой,
в сумасшедшем бою
                           под Ельней
на себя принявший огонь.
На пришельцев глядит он весело…
И другой —
                 до бровей забинтован, —
капитан,
таранивший «мессера»
три недели назад
                       над Ростовом…
Мы вошли.
Мы стоим в молчании…
Вдруг
срывающимся фальцетом
Абрикосов Гришка отчаянно
объявляет начало концерта.
А за ним,
не вполне совершенно,
но вовсю запевале внимая,
о народной поем,
                       о священной
так,
как мы ее понимаем…
В ней Чапаев сражается заново,
краснозвездные мчатся танки.
В ней шагают наши
                           в атаки,
а фашисты падают замертво.
В ней чужое железо плавится,
в ней и смерть отступать должна.
Если честно признаться,
нравится
нам
такая война…
Мы поем…
Только голос летчика
раздается.
А в нем – укор:
«Погодите…
Постойте, хлопчики…
Погодите…
Умер
      майор…»
Балалайка всплеснула горестно.
Торопливо,
будто в бреду…

…Вот и все
              о концерте в госпитале
в том году.

– Почем фунт лиха?
– Не торгую
лихом.

Дверь в детство открывается со скрипом.
В который раз
мне память подсказала
пустынную дорогу до базара.
А на базаре
               шла торговля
лихом!
Оно в те годы
называлось жмыхом.
Сырыми отрубями называлось
и очередью длинной
                            извивалось.
Оно просило сумрачно и сонно:
– Куплю буханку
                        за четыре сотни…
– Меняю сапоги
                       на поллитровку…

Оно
      шагами мерило дорогу.
В дома входило,
улиц не покинув,
то строчкою:
«Оставлен город Киев…»
То слишком ясной,
слишком неподробной
казенною
            бумагой похоронной.
И песни вдовьи
начинались тихо:
«Ой, горюшко!..
Ой, лишенько!..
Ой, лихо!..»
Глазами мудрецов
смотрели дети.

Продать все это?
За какие деньги?
Кто их чеканит?
Из чего чеканит?
Кто радости от горя
отсекает?..

Да, люди забывают о потерях.
Обманы терпят.
И обиды терпят.
Да, пламя гаснет.
Стоны затихают.
И даже вдовьи слезы
высыхают.
И снова людям
                    новый век отпущен.

Но память
              возвращается к живущим.
Приходит память,
чтобы многократно
перехлестнуть календари
                                  обратно.
Она в ночи плывет над головами
и говорит неслышными словами
о времени
суровом и великом.

Я помню все.
Я не торгую
лихом.

Голос начищенной меди,
ты в детство зовешь меня.
Туда,
где сады соседей
обшаривала ребятня.
Туда, где, от пыли
желт,
полк через город
шел.

А мы, уяснив для себя
значение этого факта,
от зависти черной сопя,
смотрели на музыкантов.
Они нам казались
                        богами,
поющими песню свою.

Ничуть они нас не ругали.
И мы, торопясь,
                     подбегали
к последнему в этом строю.
Шагал он особенно веско,
хоть был без особых примет.
К себе прижимал, как невесту,
рокочущий инструмент.
И шли мы,
шеренгой равняясь,
сквозь город —
до самых казарм.
И солнцем до слез наполнялись
распахнутые глаза…

А после
немало отметин
на сердце оставили дни…
Под голос начищенной меди
товарищей я хоронил.
Звенящий решительный голос
в теплушки с перрона проник.
Стояли любимые,
                       сгорбясь.
А мы уезжали от них…
Никто нам, товарищ, не скажет,
что нас обделила
                       судьба…
Но если над миром
однажды
тревожно зальется труба…
Сквозь ураганный ветер,
по ноздреватому льду
я за тобой пойду,
голос
начищенной меди!

Я люблю,
             когда над городом —
                                         снег,
неуверенно кружащийся,
ничей.

Неживой,
             мохнатый,
                           медленный снег
одевает в горностаи
москвичей.
В горностаевом пальто
идет студент.
В горностаи
                постовой разодет…
Я люблю смотреть на белую рябь.
Фонари плывут над улицей —
горят.
Как наполненные пламенем
                                     ноли,
по-домашнему
горят фонари.
Пухлый снег идет,
и я за ним бегу.
Снег запутался в сплетенье кустов…

На снегу,
на очень тихом
                    снегу —
восклицательные знаки
следов!

Города, начинающиеся с вокзалов…
Есть у каждого города
возраст и голос.
Есть одежда своя.
И особенный запах.
И лицо.
И не сразу понятная гордость…

Города, города!
Сколько было вас —
разных?!
Деревянные,
                каменные,
                             глинобитные,
будто гвозди,
в промерзшую землю
                             забитые,
города,
         где любовь,
и работа.
И праздник…
Сколько раз, города,
вы
бежали навстречу,
задирая над нами кулаки семафоров?..
Становился все ближе,
различался все резче
и домов
          и заборов запутанный ворох…
Города,
озорные и полные грусти…
Сколько раз
                к запыленным вагонам несли вы
папиросы и яблоки,
рыбу и грузди,
крутобокие дыни,
размякшие сливы!
Пиво в кружках тяжелых
и пиво
         навынос…

…А вокзал,
как пальто для мальчишки, —
                                         на вырост!
Так и кажется:
он из грядущего года,
из грядущего года,
не от этого
              города..

Отправленье.
Под самые тучи запущен
паровозный гудок.
И, рванувшись на запад,
остаются в прошлом,
остаются
            в будущем
города,
начинающиеся с вокзалов…

Я жизнь люблю безбожно!
Хоть знаю наперед,
что —
         рано или поздно —

настанет мой черед.
Я упаду на камни
и, уходя во тьму,
усталыми руками
землю обниму…

Хочу,
       чтоб не поверили,
узнав,
друзья мои.
Хочу,
       чтоб на мгновение
охрипли соловьи!
Чтобы,
         впадая в ярость,
весна по свету шла…

Хочу, чтоб ты
смеялась!
И счастлива была.

Реки Сибири,
как всякие реки,
начинаются
                ручейками.
Начинаются весело,
скользкие камни
раскалывая, как орехи…
Шальные,
покрытые пеной сивой, —
реки
      ведут разговор…

Но вот наливаются
                         синей силой
тугие мускулы волн!
Реки —
          еще в становленье,
                                   в начале,
но гнева их страшится тайга, —
они на глазах взрослеют,
плечами
расталкивая берега.
Они вырастают из берегов,
как дети
           из старых рубах…
В песок не уйдя,
в горах не пропав,
несут отражение облаков…
Смотрите:
им снова
            малы глубины!
Они нараспев текут.
Они уже запросто
                        крутят турбины.
Плоты на себе волокут!
Ворчат
и закатом любуются медным,
а по ночам
              замирают в дреме…
Становятся
с каждым пройденным метром
старее и умудренней.
Хотя еще могут,
взорвавшись мгновенно
и потемнев,
               потом
тряхнуть стариною!
Вздуться,
            как вены,
перетянутые жгутом!
Но это —
             минутная вспышка…
А после,
освободясь от невидимых пут,
они застывают
                    в спокойной позе
и продолжают путь.
То длинной равниной,
то лесом редким, —
уравновешенные и достойные, —
реки – легенды,
реки – истории,
красавицы и кормилицы —
реки.
И солнце восходит.
И вянут туманы…

Свое отслужив,
отзвенев,
отсказав,
реки
      подкатываются к океану,
как слезы к глазам.