Роберт Рождественский - Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе

Я проживу
              не слишком долгий
                                        век —
все то,
что мне судьбой
                      отведено.
И постучится смерть
в мое окно.
И скажет:
«Собирайся,
                человек…»
Мои глаза
             погаснут
                        не спеша.
Живое сердце
                   защемит в груди…
А я отвечу смерти:
– Не мешай!
Я занят
жизнью!
Слышишь?
              Погоди!..
Послушай,
              смерть!
Ликуя
        и скорбя,

я столько раз
                 глядел в лицо
                                   огню,
я столько
            в памяти
                       всего
                              храню,
что там уже
нет места
            для тебя!
Такие тайны
                 я не смог
                             открыть
и начатое
столько раз
               бросал,
еще я столько
                  людям
не сказал,
что мне с тобой
                     не время
                                говорить!
И надо
каждым часом
                   дорожить,
мечту любую
выверив
трудом…
Решил я
           жить,
покуда буду
жить!
А смерть
решил оставить
на потом!

Мне говорят:
«Послушайте,
                  упрямиться чего вам?
Пришла пора исправить ошибки отцов.
Перемените имя.

Станьте
          Родионом.
Или же Романом, в конце концов…»
Мне это повторяют…

А у меня на родине
в начале тридцатых
                          в круговерти дней
партийные родители
называли Робертами
спеленутых,
                розовых,
                           орущих парней…
Кулацкие обрезы ухали страшно.
Кружилась над Алтаем рыжая листва…
Мне шепчут:
«Имя Роберт
                 пахнет иностранщиной…»
А я усмехаюсь на эти слова.

Припомнитесь, тридцатые!
Вернись, тугое эхо!
Над миром неустроенным громыхни опять.
Я скажу о Роберте,
                         о Роберте Эйхе!
В честь его
стоило детей называть!

Я скажу об Эйхе.
Я верю:
          мне знаком он —
большой,
            неторопливый, как река Иртыш…
Приезжал в Косиху
                          секретарь крайкома.
Веселый человечище.
Могучий латыш.
Он приезжал в морозы,
                               по-сибирски лютые,
своей несокрушимостью
недругов разя.
Не пахло иностранщиной!
Пахло
Революцией!
И были у Революции
                             ясные глаза…
А годы над страною летели громадно.
На почерневших реках
                               дождь проступал,
                                                      как сыпь…
Товарищ Революция!
Неужто ты обманута?!
Товарищ Революция,
где же твой сын?
В какую мглу запрятан?
Каким исхлестан ветром?
Железный человечище.
Солдат Октября.
Какими
          подлецами
растоптан,
оклеветан?..
Неужто,
Революция,
жизнь его —
зря?!

От боли,
            от обиды
напрягутся мышцы.
Но он и тогда не дрогнет,
                                  все муки стерпя.
В своем последнем крике,
в последней самой мысли,
товарищ Революция,
он верил в тебя!..
Да будет ложь
                  бессильной.
Да будет полной
                      правда…
Ты слышишь, Революция,
                                   знамен багровых
                                                         плеск?
Во имя Революции —
торжественно и прямо —
навстречу письмам
                         Эйхе
встает партийный съезд!
Рокочет «Интернационал»
                                   весомо и надежно.
И вот,
проклиная жестокое вранье,
поет Роберт Эйхе —
мой незабвенный тезка!..

Спасибо вам, родители,
за имя мое…
Наверно, где-то ждет меня
                                   мой последний
                                                       день.
Кипят снега над степью.
Зубасто встали надолбы…
Несем мы имена
                      удивительных людей.
Не уронить бы!
Не запятнать бы!

Так и мы входили.
Все правильно.
Состояние,
              как в бою.
Силы хватит.
Крылья расправлены.
Начинайте
              песню свою!

Судьи с тонкими шеями,
судьи
с петушиными голосами,
только начаты
                   ваши судьбы,
чуть намечены
                    ваши судьбы.
Вот вам жизнь.
Разбирайтесь сами.
Нате!
Стройте и протестуйте!
О своем
           твердите упрямо.
Нате —
          мучайтесь!
Нате —
          думайте,
в чем вы правы,
а в чем – не правы.
Вот она, безграничная, —
                                   нате!
Этой жизнью
                  себя наполните.
Все, что мы позабыли, —
вспомните!
Все, что мы не узнали, —
узнайте!
Только сразу не обессудьте,
не ругайте слишком поспешно, —
если вы упадете,
судьи, —
мы подымем вас
                     твердо и бережно…
Мир дрожит от весеннего грохота.
Вас заботы наши
смешат.

Это – много,
но это и крохотно —
сделать первый
                    собственный шаг.
Ведь пока для себя вы распутаете
все, что создано было не вами,
вы еще очень долго будете
говорить не своими словами.
Разбираться в цитатах выспренних,
горевать
           от случайных бед,
сомневаться
в известных истинах
и выдумывать
велосипед.

Наверное, будут глохнуть историки,
копаясь в тоннах
нашей риторики…
Но —
        сквозь любую наносную муть,
которая сверху лежит, —
они должны понять
(и поймут!),
как мы любили
                    жить!
Жить!
Ладонями землю трогать.

Жить!
Детей качать на руках.
Жить!
и чувствовать друга локоть.
Жить!
И видеть лицо
                   врага.

Мы судьбою не заласканы.
Но когда придет гроза,
мы возьмем судьбу за лацканы
И посмотрим ей в глаза.
Скажем:
«Загремели выстрелы.
В дом родной
                  вошла беда…
Надо драться?
Надо выстоять?»
И судьба ответит:
«Да».
Скажем:
«Что ж.
         Идти готовы мы…
Но скажи ты нам тогда:
наши жены станут вдовами?!»
И судьба ответит:
«Да».
Спросим:
«Будет знамя красное
над землей
алеть всегда?
Наши дети
               будут счастливы?»
И судьба ответит:
«Да».
…………………………..
И мы пойдем!

Мы цапаемся жестко,
Мы яростно молчим.
Порою —
              из пижонства,
порою —
             без причин.
На клятвы в дружбе крупные
глядим, как на чуму.
Завидуем друг другу мы,
не знаю почему…
Взираем незнакомо
с придуманных высот,
считая,
         что другому
отчаянно везет.
Ошибок не прощаем,
себя во всем виним.
Звонить не обещаем.
И все ж таки звоним!

Бывает:
в полдень хрупкий
мне злость моя нужна.
Я поднимаю трубку:
«Ты дома,
             старина?..»
Он отвечает:
«Дома…
Спасибо – рад бы…
Но…»
И продолжает томно,
и вяло,
и темно:
«Дела…
         Прости…
                     Жму руку…»
А я молчу, взбешен.
Потом швыряю трубку
и говорю:
«Пижон!!»

Но будоражит в полночь
звонок из темноты…
А я обиду помню.
Я спрашиваю:
«Ты?»
И отвечаю вяло.
Уныло.
Свысока.

И тут же оловянно
бубню ему:
«Пока…»
Так мы живем и можем,
ругаемся зазря.
И лоб в раздумьях морщим,
тоскуя и остря.
Пусть это все мальчишеством
иные назовут.

Листы бумаги
чистыми
четвертый день живут, —
боюсь я слов истертых,
как в булочной ножи…
Я знаю:
он прочтет их
и не простит мне
                       лжи!

Умирал костер, как человек…
То устало затихал,
то вдруг
вздрагивал,
               вытягивая вверх
кисти желтых и прозрачных рук.
Вздрагивал,
               по струйке дыма
                                     лез,
будто унести хотел с собой
этот душный,
                  неподвижный лес,
от осин желтеющих
                           рябой,
птиц
      неразличимые слова,
пухлого тумана
                     длинный хвост,
и траву,
          и россыпь синих звезд,
тучами прикрытую едва.