Роберт Рождественский - Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе

Мальчики
             пьют не на свои.
На чужие пьют.
На папашины…
Глазки у мальчиков —
                              запавшие.
Губы —
          цвета выжженной земли.
Ресторанный стол
                        от еды ломится.
Ресторанный пол
                       от беготни кренится.
Мальчики
шальным вином греются.
Основательно пьют.
Не торопятся.
На тарелочках
                   желтеет жирно семга.
Разгулялись мальчики
во всю ивановскую!
Говорят официанту:
– Ша, Сема!
Мы сегодня при деньгах,
неси шампанское!.. —
Говорят официанту:
– Брось жалеть!
Коньяку тащи!
Подсыпь на пятак… —
Мальчики
решили взрослеть…

А взрослеют
                люди не так.
Не в вине, не в лихорадочной мгле,
не в чахоточном дыму папирос.
Люди взрослеют
                      на земле,
мокрой
          от рокочущих гроз!
Взрослеют люди,
                       понимая простор.
Возвращаются
                   встречать свой рассвет,
повзрослев на полках
дальних поездов,
повзрослев на скалах
ближних планет.
Взрослеют люди
                      на распеве крутом.
Взрослеют,
сердце для других разбросав…
И не пьют?
Да нет – пьют!
                     Дело не в том.
Дело в бо́льшем.
Дело в честных глазах…

Ладно, мальчики!
Гулять – так до зари.
Пусть над вами
                     люстры звякают хрупко…
Мальчики
             пьют не на свои.
Задолжали сами себе.
Крупно!

Как оживает камень?
Он сначала
не хочет верить
                     в правоту резца…
Но постепенно
из сплошного чада
плывет лицо.
Верней —
             подобие лица.
Оно ничье.
Оно еще безгласно.
Оно еще почти не наяву.
Оно еще
безропотно согласно
принадлежать любому существу.
Ребенку,
           женщине,
                        герою,
                                старцу…
Так оживает камень.
Он —
        в пути.
Лишь одного не хочет он:
остаться
таким, как был.
И дальше не идти…
Но вот уже
               с мгновением великим
решимость Человека сплетена.
Но вот уже
               грудным, просящим криком
вся мастерская
до краев полна:
«Скорей!
           Скорей, художник!
Что ж ты медлишь?
Ты не имеешь права
                           не спешить!
Ты дашь мне жизнь!
Ты должен.
Ты сумеешь.
Я жить хочу!
Я начинаю
               жить.
Поверь в меня светло и одержимо.
Узнай!
Как почку майскую, раскрой.
Узнай меня!
Чтоб по гранитным жилам
пошла
         толчками
                     каменная кровь.
Поверь в меня!..
Высокая,
живая,
по скошенной щеке
                          течет слеза…
Смотри!
Скорей смотри!
Я открываю
печальные
              гранитные глаза.
Смотри:
я жду взаправдашнего ветра.

В меня уже вошла
                        твоя весна!..»
А человек,
который создал
                     это,
стоит и курит около окна.

Ваш выход, артист.
Ваш выход.
Забудьте
           усталость и робость…
Хотя не для вас ли вырыт
зал,
бездонный, как пропасть?
И вам по краю,
                    по краю,
по очень опасной грани,
по грани,
            как по канату,
с улыбкой двигаться надо…
Ваш выход, артист…

Вы сами
не создавайте иллюзий,
что люди,
             сидящие в зале, —
сплошь
достойные люди.
Конечно, достойных гораздо
больше, —
куда ни взгляни.
Все это так.
Но разве
ждут вас
           только они?..
Вот эти, —
               которые в третьем, —
они вас встретят истошно,
они вас овацией встретят!
Но вы же знаете точно:
они от безделья
                     лечатся, —
на прочее им наплевать, —
они пришли
                 поразвлечься,
животики надорвать…
А вот,
        ожидая шуток, —
самодовольства полон, —
сидит
почтеннейший жулик,
который пока
не пойман.
Он будет во время вечера
брюзжать, что в зале
                            жара…
Так что ж вы здесь,
вроде веера?..
Ваш выход, артист.
Пора…
Зал
     покашлял внушительно
и трепетно замолчал…

Да здравствует
оглушительная
ненависть к сволочам!
Во весь разворот
без остатка,
высокое слово,
                   трудись!..

Пора…
Поднимайтесь в атаку.
Ваш выход,
товарищ артист!

Вот на доме
                потемневшая охра.
И от этого сразу же заметнее
неживые,
            нарисованные окна —
с настоящими рядом.
Для симметрии…

Как старался художник!
                               Как старался!
И, наверное,
                себе казался смелым.
Как он в тайнах искусства
                                   разбирался!
Даже стекол блеск
передать сумел он…
Нарисованные окна?
Пустое!..
Только я хочу туда
                         постучаться!
Кто живет
в нарисованном доме?
Создает
нарисованное счастье?..
Расскажите,
               почему,
                         зачем я верю
в то,
что, выпятив бумажные груди,
важно входят
                 в нарисованные двери
нарисованные, плоские люди.
Головами
            нарисованно качают,
на судьбу свою
не слишком в обиде.
На приветствия живых
                               отвечают…

Вы не видели таких?
Я видел!

Пишу вам по праву ровесника,
уважаемая Франсуаза…

Возможно,
вздохнув невесело,
письмо вы поймете не сразу.
То,
    над чем вы горюете,
вы знаете лучше всего…

Ходят по улицам
                       люди
возраста моего.
В Лондоне и в Париже
замашки у них одни.
Свое поколение
лишним
всерьез
          называют они.
Они вас считают
                       знаменем
неверия и порока.
Они вас считают
                       снадобьем
и даже чуть-чуть
пророком.
Пророки обычно безжалостны,
но я не под богом
рос…
Ответьте, пророк, пожалуйста,
на очень нестранный
                             вопрос:
кому вы
          все ж таки
                        лишние,
парни,
нарочно небрежные?
Девчонки,
модно подстриженные,
не слишком гордые,
грешные?
Зачем ваши души
                        выданы
в липкие лапы молвы?
Кому это все ж таки
                           выгодно,
чтоб лишними
были вы?
Чтоб вы обо всем
забывали?
Чтоб жизнь вам казалась
тесною?
Чтоб вы
           вином запивали
песню,
         лишь с виду дерзкую:
«Мы
      лишние.
Мы неуемные.
Нас понимает
любой!
Политики
             не признаем мы,
а признаем любовь!
Рабы
      разгулявшейся плоти,
мы —
лишнее поколение —
унылое чувство
                     локтя
сменили
            на чувство колена.
Мы лишние,
лишние,
лишние!
Лишние нощно и денно!..»
Конечно,
все это —
             личное,
личное ваше дело…
Но вот
         к небрежному парню
неумолимо и веско
однажды —
                для вящей памяти —
ляжет на стол
повестка.
«Я лишний…
Не надо!
Я лишний…
С политикой я не знаком».

Но рявкнет фельдфебель рыжий:
– Прр-р-рямо-о!
Бегом!! —
А через пару суток
в очень серьезный день
парню
дадут подсумок,
в котором —
                 сорок смертей.
Потом поведут —
погонят
(он будет не лишним
в строю!).
И пуля его уколет
в Африке,
в первом бою…
Над высушенной гвоздикой
прошебаршит гром.
И на песок
               тихий
тихо
      вытечет кровь.
Станет сердце
                   неслышным.
Небо застынет в глазах..
«Не надо…
Ведь я же
лишний…» —
успеет парень
                  сказать.
Но будет
грохотом танка
в землю
           вдавлена фраза!
И все оборвется…

Так-то,
уважаемая Франсуаза.
А где-то
           в своем Париже,
которого не повторить,
станет девчонка стриженая
лишние слезы
лить.
Лишними станут подруги,
лишним покажется март,
лишними станут руки,
привыкшие обнимать.
Будет войной зачеркнут
ее молчаливый Жан…
Мне жалко
               эту девчонку.
Мне этого парня
жаль.
Небрежного,
                 лишнего парня,
которому нравится бокс.
Который в своей компании —
по общему мнению —
бог.
Он говорит медлительно,
он знает
           новинки джаза.
Он очень не любит политики.

Он верит вам,
Франсуаза.