Всеволод Рождественский - Стихотворения

Один, совсем один, за письменным столом
Над неоконченным я думаю стихом.

Он вычертил зигзаг по снеговому полю,
Уже пропитанный чернилами и болью,

И, страстной горечью над буквами дыша,
Торопит их разбег бескрылая душа.

Слова измучены пророческою жаждой,
И тот, кто с ними был в пустыне хоть однажды,

Сам обречен тебе, неугасимый свет
Таинственных имен и ласковых планет.

Не болтовня заезжего фигляра,
Не тонкий всплеск влюбленного весла, —
Дразня цикад, безумствует гитара,
Как Фигаро, гитара весела;
Стучит, звенит от резкого удара,
И даже страсть ей струн не порвала.

Вскипай речитативами Россини,
О музыка, стремительней вина!
И кьянти ты, и воздух темно-синий
Из черного с серебряным окна.
Ревнуя, как не думать о Розине
И как не обмануть опекуна!

Смятенным пальцам уж не взять диеза…
О, глупый, недогадливый, смотри:
У розового светляка — портшеза
Качаются на палках фонари.
От легкого, веселого пореза
Секстиной сердце бьется до зари.

Я люблю зеленый цвет,
Веселее цвета нет.

Цвет вагонов и полей,
Глаз неверных и морей,

Рельс в осеннем серебре,
Семафоров на заре.

Что свежей и зеленей
Непримятых зеленей?

Помню камень изумруд,
Помню плащ твой, Робин Гуд,

Зимний сад, окно, сафьян,
Кринолин и доломан.

Вот здесь, перед дворцом, немало лет назад
В двунадесятый день сам император Павел
На мокром гравии солдат своих расставил
И «лично принимать изволил» плац-парад.

Глаза навыкате, остекленевший взгляд…
Вновь бронзовый маньяк надменно трость отставил,
Но нет ни гауптвахт, ни вывешенных правил —
Лишь Фофанов бредет в пустынный Приорат.

Я помню, как-то мне поэта показали
За мокрым столиком в буфете, на вокзале…
Как скучен, жалок он в примятом котелке!

По паркам шел октябрь. И в ясности морозной
Прислушивался он, вертя листок в руке,
К дрожанью блюдечек и скуке паровозной.

В калитку памяти как ни стучи,
Ни слуг не дозовешься, ни хозяев,
Пес по ступенькам не сбежит, залаяв,
И на балкон не вынесут свечи.

Прости, осиротелое жилье!
Горячих дней я расточил немало,
И горько мне, что, бедное мое,
Ты и меня у двери не узнало…

Был полон воздух вспышек искровых,
Бежали дни — товарные вагоны,
Летели дни. В неистовстве боев,
В изодранной шинели и обмотках
Мужала Родина и песней-вьюгой
Кружила по истоптанным полям.

Бежали дни… Январская заря,
Как теплый дым, бродила по избушке,
И, валенками уходя в сугроб,
Мы умывались придорожным снегом,
Пока огонь завертывал бересту
На вылизанном гарью очаге.

Стучат часы. Шуршит газетой мышь.
«Ну что ж! Пора!» — мне говорит товарищ,
Хороший, беспокойный человек
С веселым ртом, с квадратным подбородком,
С ладонями шершавее каната,
С висками, обожженными войной.

Опять с бумагой шепчется перо,
Бегут неостывающие строки
Волнений, дум. А та, с которой жизнь
Как звездный ветер, умными руками,
Склонясь к огню, перебирает пряжу —
Прекрасный шелк обыкновенных дней.

Я тебе эту песню задумал на палец надеть.
Урони, если хочешь, в прозрачной стремнине столетий.
Над кольцом золотым опускается звездная сеть,
Золотому кольцу не уйти из серебряной сети.

И последний поэт улыбнется последней звезде,
Не услышит пастух над руинами ветра ночного…
Наклонись — и увидишь в тяжелой, как вечность, воде
На песке золотистом холодное, чистое слово.

В те времена дворянских привилегий
Уже не уважали санкюлоты.
Какие-то сапожники и воры
Прикладом раздробили двери спальни
И увезли меня в Консьержери.

Для двадцатидвухлетнего повесы
Невыгодно знакомство с гильотиной,
И я уже припомнил «Pater noster»[31],
Но дочь тюремщика за пять червонцев
И поцелуй мне уронила ключ.

Как провезли друзья через заставу,
Запрятанного в кирасирском сене,
В полубреду, — рассказывать не стоит.
А штык национального гвардейца
Едва не оцарапал мне щеки.

Купцом, ветеринаром и аббатом
Я странствовал, ниспровергал в тавернах
Высокомерие Луи Капета,
Пил за республику, как друг Конвента
(Все помнили тогда о Мирабо).

Хотел с попутчиком бежать в Вандею,
Но мне претит мятежное бесчинство,
Я предпочел испанскую границу,
Где можно подкупить контрабандистов
И миновать кордонные посты.

И вот однажды, повстречав карету…
(Что увлекательнее приключений,
Которые читаешь, словно в книге?)
Увидел я… Благодарю вас, внучка,
Какое превосходное вино!

Обернулась жизнь твоя цыганкою,
А в ее мучительных зрачках
Степь, закат да с горькою тальянкою
Поезда на запасных путях.

Ты глазами, словно осень, ясными
Пьешь Россию в первый раз такой —
С тройкой, с колокольцами напрасными,
С безысходной девичьей тоской.

В пламенное наше воскресение,
В снежный вихрь — за голенищем нож —
На высокое самосожжение
Ты за ней, красавицей, пойдешь.

Довелось ей быть твоей подругою,
Роковою ночью, без креста,
В первый раз хмельной крещенской вьюгою
Навсегда поцеловать в уста…

Трех свечей глаза мутно-зеленые,
Дождь в окне, и острые, углом,
Вижу плечи — крылья преломленные —
Под измятым черным сюртуком.

Спи, поэт! Колокола да вороны
Молчаливый холм твой стерегут,
От него на все четыре стороны
Русские дороженьки бегут.

Не попам за душною обеднею
Лебедей закатных отпевать…
Был ты нашей песнею последнею,
Лучшей песней, что певала Мать.

Через Красные ворота я пройду
Чуть протоптанной тропинкою к пруду.

Спят богини, охраняющие сад,
В мерзлых досках заколоченные, спят.

Сумрак плавает в деревьях. Снег идет.
На пруду, за «Эрмитажем», поворот.

Чутко слушая поскрипыванье лыж,
Пахнет елкою и снегом эта тишь

И плывет над отраженною звездой
В темной проруби с качнувшейся водой.

Бросая к небу колкий иней
И стряхивая белый хмель,
Шатаясь, в сумрак мутно-синий
Брела усталая метель.

В полукольце колонн забыта,
Куда тропа еще тиха,
Покорно стыла Афродита,
Раскинув снежные меха.

И мраморная грудь богини
Приподнималась горячо,
Но пчелы северной пустыни
Кололи девичье плечо.

А песни пьяного Борея,
Взмывая, падали опять,
Ни пощадить ее не смея,
Ни сразу сердце разорвать.