Антология - Западноевропейская поэзия XХ века

Органу юный колокол
сказал: «Вот боль моя:
Как много раз завидовал
твоим богатствам я!
Ты все, что сердцем чувствуешь,
на тысячу ладов
Поведать можешь каждому,
и каждый внять готов.
Я, сострадая страждущим,
измучен сотней мук, —
Но сладостен и благостен
единственный мой звук.
Как резкостью пронзительной
хочу я слух терзать!
Но где услада горькая,
где сил для крика взять?»

«Вот этот стих — он лжет. Нужна мне правда!»
Гомер не прекословил Музе. После
Он встал. «Неужто так? Мой труд окончен?» —
«Окончен, да, и величав, и вечен». —
«И я свободен?» — «Ты сказал. Будь празден».

И тут он крикнул: «Вот мой приговор:
Любой бессмертный милосерден к нам,
И состраданье есть в сердцах людей,
И силы рабские щадит с расчетом
Тиран, — безжалостна лишь ты одна.
Всегда в тревоге совесть — день и ночь,
Во сне — и то нет отдыха душе,
Перед глазами образы теснятся,
И руку ты заносишь — насмерть бить.
Так знай, что я решил: теперь мы порознь».

И за желанною свободой в город
Он сходит — чтоб на праздник завершенья
Порадовать себя, побыв с друзьями.

Но, поздно вечером домой вернувшись,
Он два часа смотрел угрюмо, мрачно
На вечную, великую поэму,
Законченную утром. «А в душе —
В душе пустынно, одиноко, сиро,
И ни трудов, ни тягот в утешенье…»

«Я здесь!» — шепнула Муза. И когда
Он, преклонив колени, вновь поклялся
На верность ей, слезами увлажнив
Ее ладони, — «Что же медлишь ты?» —
Она спросила мягко. «Нет! Прости!
Я плачу — сам не знаю почему…
Начнем не мешкая. Ты так добра!»

И был закон: народ, в тебе — мерило.
Твоя судьба тебе же вручена.
Приемли мир и не жалей зерна
Земле, что недра для тебя раскрыла.

Раскована мыслительная сила —
Так разогни же смело рамена,
Как раскрывает все цветы весна
Навстречу блеску горнего светила.

Проснись, о человек, и позабудь
Неверие, лукавство и коварство,
Узри лежащий пред тобою путь —

Прославя доблесть и презрев мытарства,
Вступи же в кузницу судьбы и будь
Скипетродельцем собственного царства.

На небесах высоких торжество:
Там град бесстенный отверзает двери,
И ветр веков, скользя по эфемере,
Приумножает красок волшебство.

И рвенье человека таково,
Что, глядя на миры в небесной сфере,
В костер, пылавший у него в пещере,
Он обронил ребенка своего.

Увы, нам непостижен град верховный,
Младенцы, мы игре своей греховной
Творим кумиров детскою рукой, —

А наши очи, что в блужданье праздном
Предали фантастическим соблазнам,
В щепоти праха обретут покой.

Мечта, попутчица солдата,
дочь воздуха, былого след,
день долог в дождик сероватый;
ты здесь, когда уходит свет.

Подружка, слышишь ли, подружка,
как кони ржут невдалеке;
был пресным суп, неполной — кружка,
холодной — каша в котелке.

Нет ничего дороже милой,
но помнит ли она меня?
Любовь мне сердце б оживила,
согрелся б я, как у огня.

Быть может, взяв портрет мой в руки,
она грустит наедине,
в глаза мне смотрит и в разлуке
давно тоскует обо мне.

Я снимок выну из кармана —
ты здесь, любовь души моей!
Жди! Скоро в отпуск долгожданный
приеду я на двадцать дней.

К чему теперь сиянье глаз,
жемчуг зубов, грудей атлас
и наши розовые губы?
Как далеко уехали они!
Им не увидеть больше нас!
Что ж, на скамье в вечерний час
поплачь, сестра, как я, — не раз —
ведь одинокой быть несладко!
Они надели сабли на бок,
коней горячих оседлали,
и больше их никто не видел.
Кто поцелует шелк волос,
осушит капли горьких слез?
Кто застегнет мне снова платье?
Они обнять нас даже не успели; мы звали их, они сказали:
«Возвратимся!»
Быть вместе мало довелось.
Кто счастье отнял и унес?
Неужто и любовь запретна?
За ними только пыль взвилась и опустилась на вишневый сад.
Я подурнела от беды,
и пальцы слишком уж худы
для обручального колечка.
Они, должно быть, голодны, и на соломе не раздевшись где-то спят.
Иссохла маленькая грудь.
На ком же руки мне сомкнуть?
Где собирать мне поцелуи?
Подумать, осень уж идет, морозы близятся, и скоро уж зима наступит.

То странная была зима… О, град средь декабря!
Бессилье бури, блеск зарниц от жажды угасал!
Во всем был серы аромат. Меж сумеречных рам
о стекла бился мотылек — унылый тамбурин…

Да, та зима была странней всех предыдущих зим:
под новый год, когда свет звезд от духоты померк,
мы, кашляя, глотая пыль, едва дыша, брели
к церковным окнам, широко распахнутым во тьме…

Январь встречали мы в тот год под яблоней в цвету,
купались утром всемером мы в горном ручейке,
цветы срывали и плоды, кислившие на вкус…
Потом весной положен был фантазиям предел.

О беззащитность лепестков под снегом в майский день!
Зима безумная, твой зной для лета приберег
морозы злые, гололед, и ветер, и туман,
но я теплом своей души ослаблю холода…