Антология - Западноевропейская поэзия XХ века

Тебе говорят:
положи, когда уйдешь,
ковригу хлеба обратно в шкаф,
вылей остаток молока,
ведь оно скиснет,
когда ты вернешься;
кусок сыра брось на площадку
перед домом,
птицы его найдут,
закрой лари
и, как только пройдешь через сени, закрой
дверь.

Но ты поступишь так:
оставишь ковригу хлеба на столе,
кувшин с молоком поставишь
в тень и прохладу, накроешь
кусок сыра влажным платком,
оставишь лари открытыми,
и, как только пройдешь через сени, распахнешь
дверь,
ибо тот, кто придет за тобой,
и переступит через порог —
твой брат.

Тому, кто хищных лет добычей стал,
Не нужно ни садов, ни павильонов,
Ни отражений рук во мгле зеркал,
Ни пыльных книг, ни стриженых газонов.

Туманной пеленой подернут взгляд,
И слабым пальцам недоступна хватка.
Жизнь позади, и он не виноват,
Что исчерпал желанья без остатка.

Коль одинок он, я молю тебя,
Пусть он свое забудет пораженье,
Пусть не твердит слова любви, скорбя,
Пусть новый хмель стряхнет оцепененье
С души, глядящей в самое себя.

Его печаль, как крылья птиц, легка,
Его беда тепла, как ливень летний,
Его любовь прочнее тростника,
Его победу смуглая рука
Запишет сажей на стене последней.

Пусть он войдет, одет лишь нетерпеньем,
В пространство, что измерил сердца стук,
Пусть, наделенный новым, тайным зреньем,
Увидит он источник долгих мук.

Нет обещаний, для него возможных,
Нет уверений, для него не ложных,
Нет тех, кто мог бы дать ему ответ,
Нет света лампы, женщиной несомой,
Постели нет и улицы знакомой.

Пусть он постигнет дерева завет
И видит в пораженьях смысл побед.

Твой спутник, не поддавшийся тревоге,
Отчаянью сломить тебя не даст,
Укажет средство, нужное в дороге;
То будет, без сомненья, не балласт
Банкнотов, слез, не могущих помочь,
И слов, подталых, словно снежный пласт.
Всего себя в глазах сосредоточь:

Там тополя осенние покорно
На берегу дрожат листвой узорной,
Роняя за листом усталый лист,
А сзади скалы встали ратью черной.
Свет времени невыразим и чист,
Как слезы счастья на земле просторной.

Гляди: перед тобой под ветра свист
Летит душа дорогой чудотворной,
Летит душа, которой мрак ночной
Ни страсти, ни улыбки не оставил.

Есть место меж деревьев под землей,
Где свет повиноваться тьму заставил,
Где взгляд дрожит, как острие копья,
Где обретет покой душа твоя.

Путь избери, как сердце указало,
К устойчивому свету обратись,
Небесною дорогой птиц умчись.
Уйди, и смерть у страха вырвет жало!

Дар нищего вручаю нищей суертк:
Дрожь тростника у водной круговерти,
Одно из слов, произнесенных той,
Что для него дышала, золотей
Вечерний воздух, звездное убранство…

Пусть три удара распахнут пространство,
Где горечь растворится до конца
В сиянии незримого лица.

Здесь пляшет Фридолин[234],
вином играющим он полон, как кувшин,
и хлебным запахом полей, и соком ягодных полян,
и набегающей мелодией долин.
Как крылья, вывернув приталенный пиджак,
он пляшет, девушку полуприкрыв, да так,
что и она, от резкой пляски покраснев,
в его объятья клонится, как мак.

Здесь пляшет Фридолин,
он во хмелю и полон памятных картин:
отец когда-то здесь плясал, как и отец отца,
под скрипку грустную — а нынче пляшет сын.
В ночь полнолуния безмолвны их гроба,
и та струна, в руках дрожавшая, слаба,
их жизнь, их время — долгий лиственный мотив,
где есть и вздохи, и веселая гульба.

Да, пляшет Фридолин!
Как солнце в небе, велика его щедрыпъ,
он с мужиками говорит без ухищрений, как мужик,
а с образованными сыплет и латынь.
Его коса прошла по вашей целине,
он горд, как вы, зерно засыпав на гумне,
и, свойский парень, подымает он шутя
свою девицу к чану красному — к луне.

Sub luna amo.
Невеста моя темна,
вечером в танце пылком
светится, как луна,
пахнет, как дрема
в летнюю ночь зарниц,
утреннею росою
студит из-под ресниц.

Sub luna bibo[236].
Пиво мое темно,
белая всходит пена,
гуща идет на дно.
Мысли, улыбки
тычутся наугад,
кружат над тучей кружек,
кучей листвы летят.

Sub luna canto[237].
Песня моя темна,
бьется прибоем гулким,
катится, как волна,
к небу взлетает,
рушится в никуда,
пятится и струится,
древня и молода.

Sub luna vivo[238].
Жизнь у меня темна,
буднична и ничтожна,
празднична и вольна.
Честно делю я
участь вещей земных,
мучаясь, наслаждаясь
в полную меру их.

Sub luna morior[239].
Яма моя темна,
ждет ли меня могила,
моря ли глубина,
вечный покой
или летучий прах,
острая пыль тоски,
веющая в полях.

Я из земли, прохладен и космат,
хотя и юн, дебел и туповат.
В душе моей осенний свет сквозит,
«Прощай», — листвою желтой шелестит.

Я из воды, морозен и кусач,
медлительность моя — замерзший плач.
Широк мой зимний праздник за столом
с румяной дичью и сухим вином.

Из воздуха я, листвен и дрожащ,
я по весне одет в прозрачный плащ.
Какой большущий и зеленый год
от смен погоды на глазах растем!

Я из огня, я сух и раскален,
как раскален от солнца небосклон.
И удивляться можно, как поток
его лучей меня еще не сжег.