Антология - Западноевропейская поэзия XХ века

Письмо о зреющих хлебах,
О гроздьях ягод на кустах
Пришло. И почерк выдал вдруг
Дрожь материнских рук.

А за словами клевер цвел,
Светился за рекою дол,
И спела рожь из года в год,
И благ был небосвод.

Там хуторов полдневнй сон,
Там чистый колокольный звон
Несет из тверди голубой
Прохладу и покой.

Лаванды горький аромат
Плывет с лугов в вечерний сад.
Там мать в воскресной тишине
Письмо писала мне.

Письмо спешило день и ночь
Без отдыха, чтоб мне помочь,
Чтоб я за простотою строк
Увидеть вечность мог.

Если в чаще лесной
страх овладел тобой,
даже короткая встреча
может вернуть покой.

Дать посильный совет,
рукою махнуть вслед.
Странникам добрые встречи
дороги с давних лет.

И от нехитрых речей
на сердце веселей.
Только такие встречи
быть должны у людей.

Бродяга я — ну и что же?
А мог бы иметь свой дом,
быть пастырем иль торговцем,
крестьянином иль конем.

А мог бы свистеть синицей,
а мог и ужом петлять,
быть летним цветком иль каплей,
упавшей с небес в тетрадь.

Восточней востока запад,
а также наоборот.
Запутался я, и в глотке
чертовски, скажу, дерет.

Ты листок обронил, сорванец босой,
лист ребячий, а в нем два слова.
И, удел проклиная плачевный свой,
вновь сидишь у крыльца чужого.

Что за лист такой, не поймешь никак,
где хороший, худой, пропавший?
Вспоминай, покуда тебя, босяк,
не прогонит торговец взашей.

Как же ты радостен, лес, когда солнце играет с дождем,
как же ты переполнен запахами и светом,
как утешаешь, красуясь, — но даже твоя красота
боли моей не утишит, хоть я и молю об этом.

Пейте, глаза мои, свет, — сама я не вижу его.
Глубже вдыхай, моя грудь, мшанника влагу парную.
Радуйтесь сами. Я — камень. Забудьте наше родство.
Все, что добудете, прячьте в тайную кладовую.

В таинственной той кладовой ваш урожай дозреет.
Запахам, звукам, цветам тесно станет в неволе.
Как водопад, на меня хлынет свежо и щедро
все, что скопилось во мне, каменевшей от боли.

Я верю тем, кто строит свой дом,
кто сеет, жнет.
Они свой труд отдают земле,
земля им силу дает.

Не верю я тем. кто рвется домой
лишь в злые дни.
Кому они в радость? — Только себе.
И я этим людям сродни.

Моя душа, как бродячий пес —
худа, робка, —
у дома запертого кружит, мерзнет,
дрожит, пока

не сядет на цепь, чтоб честно служить,
стеречь свой дом
и лаем отваживать всякий сброд,
что без толку бродит кругом.

Крадутся они через пустошь и топь,
как морок сна.
Я — кровь ог крови этих людей.
На что же я годна?

Великой жажде — слава и хвала.
Она всегда на бой меня вела.

Она зовет меня, моя судьба.
Я поспешаю в путь, но я слаба.

Зажжен очаг, и на столе ломоть.
И хочет спать изнеженная плоть, —

Она стучится в замок тишины,
Где звучные, как песни, ходят сны.

Проснись, пора! Нам ветер полнит грудь,
Еще не кончен наш отважный путь.

Нам надо выучить новую музыку!
Надо губами
Новых звучаний слова ловить на лету,
Записать эти тысячи песен, что на каждом гудя г перекрестке,
Оркестровать зовущих гудков голоса, позолоченный плач
саксофонов.
Надо выучить новые ритмы!
Перенять эти ритмы у сильных и быстрых машин,
Грозно блистающих сталью.

Мало ведь нового случается в мире,
Мы это знаем, отблеск истины этой видим на лицах толпы.
Надо искать это новое! Жить в бессоннице вечной!

Мы новую музыку жизни заставим звучать для людей,
Эти вздыбленные сумасшедшие ритмы,
Дерзкие, скорые,
Заблиставшие сталью!

Моя родина — там. среди шумных колосьев прерий,
Среди сизых вечерних долов, красных утренних гор.
За мной стоят города, улицы, реки и корабельные сосны.
Вот я спжу за пишущей машинкой
И смеюсь хриплым смехом, как смеется мой город Чикаго.
Дайте мне десять тысяч листов бумаги!
Я набил карманы моей куртки тысячами людских судеб,
У меня под началом рассвет любви, ночь ненависти,
Моих дождей и моих ветров хватит на сотню осеней,
сотню весен,
Я припас еще два голубых океана и горсть малых
утренних звезд…
Вот я сижу за пишущей машинкой
И смеюсь хриплым смехом, как смеется мой город Чикаго.