Вероника Долина - Цветной бульвар

И когда настает финал —
Надо прыгать в один прыжок.
Жили, окнами на канал —
Это было давно, дружок.

Только начали понимать
В козьем сыре, терпком вине —
А уже пора поминать.
А вот это-то – не по мне.

И не чаечный переклич,
А нечаянный в сумке ключ.
Я хрычиха. А ты мой хрыч.
Теплых мягких девушек мучь.

Увози их на тот канал.
Рыба с корочкой, хлебный суп.
Тут у нас – небольшой финал.
Закрывается летний клуб.

Как тут у нас печально непохоже.
Дом непохож на дом.
Ресто не есть ресто.
И я привыкну – чуточку попозже —
Не тыкать пальцем – все не то, не то.

Где фонари? Фонарики хотя бы?
Чудеснейшие двери под стеклом?
Где рыба, сыр? Где устрицы, где крабы?
Где ноги, налитые под столом?

Где именно что:
ночь-фонарь-аптека?
Канал дрожащий, ботик и челнок?
Тут пластик…
Тут – в Мытищах дискотека.
Мой Мандельштам.
Мой берег.
Мой щенок.

К груди подтянувши колени
И ластами грея бока —
Идут в океане тюлени,
Покинув свое ЮБК.

Огромное темное стадо.
Почти что сухие усы.
Кто знает – чего им там надо
Вдали от родной полосы?

От береговой постоянной…
От теплых и ласковых скал.
Их след по воде осиянный —
Далекий маяк отыскал.

Маяк им ударил в затылок
Тяжелым неслышным лучом.
И берега жалкий обмылок
Остался вообще ни при чем…

Прощай, черемша и соленья.
Прощай, виноград, шашлыки.
Судьба неизвестна тюленья,
Не так уж сильны плавники.

Мечтательны круглые морды.
На шкурах прекрасный узор.
Им снились норвежские фьорды,
И Дания, и Эльсинор.

Не знали, бароны и графы,
Оставивши свой ЮБК,
Сколь мало живут там жирафы,
Едва и живут-то пока…

Тюлени пушисты и гладки.
В их взоре довольно огня.
Всплывут – и поставят палатки.
И вызовут сразу меня.

Маяк оказался бессилен,
Хотя и взорвался вдали.
Тюлени прошли, как мессии.
Они как по маслу прошли.

По морю прошли, как по мосту.
К щеке примерзала щека.
Вот так-то все трудно и просто,
Когда позади ЮБК.

Какие-то странные боли.
Так кончики пальцев болят —
Как будто порезалась, что ли.
Так, словно огнем их палят.

Быть может, в холодную воду
В домашнюю вазу со льдом?
Но, выпустив их на свободу,
Я вытащу снова – с трудом.

Горят мои бедные пальцы.
Мизинцы – те сходят с ума.
Китайцы, малайцы, испанцы,
Не знаю какая чума,

Какие верховные старцы,
Жестокие мегахрычи
Мои разнесчастные пальцы
Корежат – мычи и молчи…

Хорошая боль ювелирна.
Там нежно сверкает сверло —
В мизинцах черно и настырно,
Как золото – светится зло.

Не такие теперь заботы.
Не такие пришли дела —
Чтоб вопросы любви и свободы
Обсуждать с темна до светла.

Я боюсь рубахи позорной,
Изорвавшейся не на треть,
И прошу о трубе подзорной —
Чтобы было куда смотреть.

Нет, никакая мы не Корея.
Мы были и есть совершенно не то.
Послушайте уж немолодого еврея —
Женского пола, в красном пальто.

Нам крикнут – а мы поворачиваемся неделю.
Прикажут – а мы хаха да хихи.
Нам зиму – а тут уж давно вспотели.
Нам лето – у нас и про это стихи.

Молчать! Построиться! Дура ты, дура…
Шепчем, считаясь на первый – второй.
На черта ты нам нужна, физкультура?
Чего-нибудь повеселее устрой!

Шагать, подтянуться.
Шагать, веселиться!
О физкультурница,
Ты наш крест…
Видали вы наши постные лица?
Ну, бог не выдаст, кошер не съест.

Ничто не указ, никто не учитель.
Идти не в ногу, века и года…
И только это московский житель
Умеет делать, беда, беда.

Ленив, как котенок.
Как мышь, он жалок.
Как голубь – готов разнести орнитоз.
Для мамы – расписанный полушалок.
А маме – протезы нужны, балдос!

Когда бы знать – из какого сора…
Какого мусора и дерьма…
Какого незнания и позора…
Не знать – и ничуть не сойти с ума.

Не знаешь ты: сто раз на дню
Я с диким криком «догоню!»
Бегу, предметы хороню…
Но у него – свое меню.

Не знаешь ты – что в том бою
Он катит голову мою,
Ну, наподобие мяча,
Счастливо, долго хохоча.

Не знаешь, бедный Аладдин,
Что мы их сами же плодим…
Где лампы – там и джинны,
Ничем не удержимы.

Запретила я сердцу глухую мигрень.
Голове – непрестанную вьюгу.
Будто Врубель – рисую большую сирень
И несу ее милому другу.

Потому что – легка, глуповата, честна,
Вопрошая «о чем же ты плачешь?» —
В мой болезненный город приходит весна,
И она начинается с кладбищ.

Слушай, я не могу смотреть…
Я Тверскую прошла на треть.
Я могла бы пройти и больше.
И пройти, и не умереть.

И никто за мои труды
Мне не вынес стакан воды.
Все смотрели как на чужую…
Вот они, моих дней плоды.

Зал Чайковского, милый зал —
Стал похож на большой вокзал.
Моя площадь, мой Маяковский!
Кто-то вымел вас, растерзал.

А кино моих дней, Москва??
Моя бедная голова…
Где ты, где ты, мой друг печальный…
Только что ведь была жива.

Невозможный метет сквозняк.
Неотложный катит пивняк.
У дверей филармоньи бедной —
Однородный гудит маньяк…

Где ты, прежний московский шум?
Целиковской былой парфюм…
Цвет московский был не таковский —
Цвет былого и крепких дум.

А теперь не могу смотреть,
Прошагав-то едва на треть.
Встать хочу и раскинуть руки.
И обнять ее, и согреть.

Не получится – не согреть.
Разве спичку поджечь, сгореть?
Не получится, и не надо.
Хорошо хоть прошла на треть.

Твоя женщина так глупа…
Так безоблачно, так беспросветно —
Что моя в твоем сердце тропа
Заросла почти незаметно.

Не приду к тебе с пирогом
И корзинкою спелых вишен.
Знай, живи, дурак дураком.
Ты и сам – и румян, и пышен.

Потешайся чужой бедой.
Не прихрамывай и не морщись.
Как и прежде – злой, молодой,
Принимающий все – как почесть.

Вот придет зима – примирит
Нас с тобою, хотя и шатко…
Миру – мир. Но огнем горит
На тебе дорогая шапка.

Дружище. Там, в Европе душат львов.
А в США линчуют чернокожих.
А ты? В тебе весенняя любовь.
Ты весь горишь в сухих ладонях Божьих.

Чего ты дышишь алым языком?
Куда ты смотришь дикими очами?
К другим подвидам яростно влеком —
Не торопись, дитя. Пожми плечами…

Да те, кого ты хочешь обхватить
И придушить могучей лапой страсти, —
Не захотят тебя понять-простить…
Не смогут рот открыть и всхлипнуть «здрасьте»!

Пойми же, необузданный балбес.
Услышь свою несчастную мамашу:
Их охраняет мировой СОВБЕЗ,
А тут СОБЕС… и надо выпить чашу.

Не трогай тех, кто нам едва знаком!
Кто по газонам носится прыжками…
Мы ни при чем. Мы даже ни при ком.
Они ничуть не машут нам флажками.

Они – коты. Весенние коты.
У них лицо опасное, однако.
А ты чего? Ты должен знать, кто ты —
Ты сирота, московская собака.

По вселенским законам гармонии —
Или музыки? Или судьбы? —
На краю этой дикой колонии
Я живу для моей ворожбы.

И когда остальное исполнится,
Дети вырастут, книги уйдут —
Я предчувствую, чем вам запомнятся
Эти несколько страшных минут.

По закону кошмара и паники,
По закону старухи-чумы —
Не поэты родятся, не странники,
А охранники новой тюрьмы.

И пока не придет санитарная
Специальная помощь с небес —
Власть над нами пребудет бездарная
И с топориком наперевес.

По законам волшбы и иллюзии —
Если люди зовутся людьми,
Ваши дети не будут изрублены.
И пророки у вас не лгуны.

Как однажды сказали убогие,
Распрямивши свой крохотный рост:
Ваши единороги – безрогие.
А драконы – лишь ящерный хвост.

Когда бы одна деловитость
Была бы мой недруг… боюсь,
Повысила б я домовитость,
И был бы кристальным союз.

Но я ненавижу хористов.
Они на любом этаже…
И их дирижер или пристав —
Мне топает ножкой уже.

Ну не так-то уж мы и божественны.
Есть над нами местком, профком.
Обнаружено тело женщины —
А потом столбняк столбняком.

Завтра ровно в четыре откроется
Сокровенный глаз Глухаря.
И строфа со строфой построятся —
У непышного алтаря.

Приходите, а вдруг подружатся
Мальчик с девочкой, наконец?
Может, кто еще обнаружится —
Чья-то мама или отец…