Петр Вегин - Серебро

Когда мы влетели в окопы,
                                     когда в рукопашной
себя окровавила кровью чужою пехота,
мы знали,
          что следом за нами растерзанной пашней
идет,
           засевая бессмертием землю,
                                                СВОБОДА!

Я пули не помню,
              я смерти не помню —
                            последним
был грохот меня обогнавшей
                                  разгневанной роты,
летящей в седьмую атаку, —
                                и следом пресветло
по мне
         и всему полушарию —
                               поступь СВОБОДЫ…

Елисейские поля.
Прага… Вена… Познань…
В обелисках земля —
звезды, звезды, звезды…

На дорогах запыленных,
 площадях, в лесах зеленых,
 как на полевых погонах,
звезды, звезды, звезды…

Оттого среди окопов
несгибаемо стоит
младший лейтенант Европа
и в мои глаза глядит!

Мирно в мире. И лежат
по Европе тыщи храбрых
к лейтенанту лейтенант —
вроде грамоты охранной.

Снег синеет. Лес гудит.
«И звезда с звездою говорит…»

Мосгорсправочная Маруся,
пролей свет.
Сбился с ног.
На тебя молюся —
есть иль нет?

Тридцать лет почти что Победе.
Тридцать лет
неделимым валетом —
лейтенант и поэт!

«Что вы, родственники?» —
                                Маруся
золотой поправляет браслет.
…И язык не повернулся
ей ответить «нет»…

Бабы били спекулянта,
обладавшего талантом
хлеб из глины выпекать.
Сверху — корочка румяная,
внутри — глина окаянная.
Кто сумеет разгадать?

Не забуду вкуса глины —
вкус обмана и могилы.
Сила правды, сила зла
бабьи кулаки сплотила.
Он лежал, и глина, глина,
глина из него текла…

Те года уже далёко,
но такие хлебопеки,
к сожалению, живут
в нашей прозе и в поэзии.
Это страшно, а не весело.
Где вы, бабы?
Где ваш суд?

На левом углу дома
было нарисовано сердце.

Кто нарисовал,
когда и зачем — не знаю.
Я дружил с этим домом
с первого класса
до первой моей любви.

Угол Халтуринского и Обороны.

Все ли прохожие замечали,
что у этого дома есть сердце?

Ночами
я слышал, как оно бьется.
Мне кажется — оно повторяло
сердцебиение
моей матери.

Зима — лето, зима — лето,
зима — лето, седина…

Чем дольше живу,
тем больше мне хочется
нарисовать на рубахе сердце.
Мелом — как у того дома,
чтобы люди не забывали,
что у них есть сердце.
И у меня, между прочим.
Только теперь понял,
что мой дом однажды
попросил кого-то из мальчишек
обвести мелом
его сердце…

Жизнь прекрасна, но удивительна.
Когда бессонница
качает меня на своих руках,
я думаю —
не болит ли светлое твое сердце,
и мысленно прижимаюсь
(хоть я и не доктор)
к теплой кирпичной стене,
мечтая услышать, как оно бьется.
Как ты там? —
дом с нарисованным сердцем…

На селе горланят петухи.
Пастораль — что надо:
на лугу разгуливает стадо
и белоголовы пастухи.

Дуют в дудку? Нет.
Дуют водку? Нет.
Множат с девками грехи?
Нет —
          читают пастухи!

Хорошо на траве немятой
с Шопенгауэром или Кантом
и закладывать
              листик мяты
на странице,
               где непонятно.

За негромкие пятаки
гимназисты шли в пастухи —
подсобрать за лето монет,
заплатить за университет.

Торопливо латышское лето.
Боги к просьбам глухи…
Композиторами,
                     поэтами
становились те пастухи!

Вспоминая свое пастушество,
находя листик мяты в томах,
понимали они,
                что, по сущности,
оставались они в пастухах.

Но одно — когда в поле млечное
за тобою стадо идет,
а другое —
          когда доверчиво
за тобою идет народ…

Комментаторы! Души и Времени,
 мы колдуем над уральскими пельменями,
а на улице четвертый день метелица
колобродит, словно белая медведица.

Под веселое пельменное кипение
 продолжается дискуссия о Времени:

…Время — вьюга без конца и без начала,
что пороги и эпохи заметала…

…Время — племя? Время — бремя? Время — темя,
то есть медленное наше облысенье?..

…Может, Время — это вымя? Его млеко
из молекулы вскормило человека…

…Мы жокеи, и летит гнедое Время,
только стремя не теряйте, только стремя…

…Время — семя, утверждаю как ученый,
урожай его — мальчишки и девчонки…

…Время — пламя, выраженье лиц необщее —
это свойство его длительного обжига…

Мы сидим в избе, три черта и три бога,
а метелица ревет, четверонога,
и глядит на нас морозными глазами
наше Время — бремя, племя, стремя, знамя…