Евгений Плужник - Ой упало солнце: Из украинской поэзии 20–30-х годов

Как на Голгофу, мы брели к могиле
по пустошам седым чужой земли,
заброшенную кое-как нашли
среди оврагов, можжевеля, пыли.

И видим горестно, что травы обступили
плиту разбитую, и листья замели,
но надпись полустертую прочли
и силу слов обычных ощутили.

Покинутый, осиротелый прах!
На брошенном погосте в лопухах
нашел жилище наш бездомный гений.

Прообраз дней его — Лаокоон,
а смерть его в борьбе, среди гонений
не украшает лавром пантеон.

Над широтой земною в сини гордой
химерой каменною выше скал
он, как рондель причудливый, витал,
узором странным оттоманской чорди.

Округи сторож, словно конь на корде
или журавль, минарет торчал
среди домов, он словно бы мечтал
в овитом синей дымкою фиорде.

Пропорций совершенство! И чисты
застывших форм суровые черты.
Поэма, созданная из гранита.

Но в очи башен стройных загляни:
там тьма средневековая сокрыта,
кровь, ужасы, пожарищей огни.

Расцвела эстрада медными громами,
окатив каштаны, оглушила даль
и плеснула звонко в заревое пламя —
скрипками искрится голубой хрусталь…

Жалят и целуют флейт палящих осы,
бархатных гобоев ластятся шмели…
Сердце молодое пьет густые росы,
жить, творить мечтая для своей земли…

Все безумней скрипки, яростней фанфары
оглашают плесы темного Днепра,—
но Днепра не видно… Чьи-то это чары.
Или струнных звуков странная игра.

Море, тускло море — только мол из мела
(и летучей мышью в облаках луна),
корабли на рейде встали онемело,
и заря на реях далеко видна.

Я думал, ей всего достало в теле:
и образов из солнца и стекла,
и звона слов, неслыханных доселе,
и музыки сердечного тепла.

Взлетев дрофой на ветер молодецкий,
она аж задохнулась. На лету,
как пулею пронзенная стрелецкой,
и пала на калиновом мосту.

Тогда опять пустил я душу голой,
в полет душа бесстрастная ушла,
неслась, в снегу воркуя, словно голубь,
пока ее пурга не замела.

Я отогрел замерзшую и в тело
оправил, словно ювелир алмаз,
чтобы она, как радуга, горела,
чтоб золотистый блеск ее не гас.

И в сонное течение артерий
я влил не кровь — палящий зной Гавай,
и, как творец счастливой Галатеи,
воскликнул вдохновенно: «Оживай!»

И заглянул ей в очи, в них искрится
иное небо, свет иных высот,
в них новых зорь забрезжили криницы —
и новая душа твоя цветет.

Иней бел, чернеют нарты,
знаки стужи мастеров…
Это тундры стылой недра?
Кто в блестящий ярко натрий
заковал горбы холмов?

Спят киты, из туш-утесов
пена гейзеров, упал
пар на светлый пух торосов,—
только смоляную косу
расплетает Арсенал.

Гейзер сизый, гейзер синий —
то ж яранг моржовых дым,
что, взлетая, тает в стыни,
в неподвижности пустыни
он подвижен сам-один…

Он встает в ветвях склоненных,
парусов клубя дымы,
в самоцветах рам оконных,
светом радужным зажженных
кристаллографом зимы.

Вдруг взвился он, меднолицый,
ускоряя тяжкий ход —
и уж вот в моей светлице
полки осмотреть стремится,
в каждый глянуть переплет.

Значит, вата — только маска,
а полярный этот вид —
зимний сон, мороза сказка.
— Леденит из снега каска…
— Только что ж лицо горит?

Значит, там огонь пылает,
подо льдом не засыпал
пульс артерий, ритм играет,
полным ходом выступает
на Печорской Арсенал.

Он полил кровью сказку золотую
про дивный остров счастья и труда —
как казнь его, неправую и злую,
ее не позабудут никогда.

Четвертовать, втащив его на плаху,
и сердце вырвать! — был король жесток.
Но, сжалившись, палач горбатый с маху
лишь голову упрямую отсек.

Бессмертной сказки слава осенила
своим крылом кровавый эшафот,
не потускнев, скрывалась и всходила,
светясь зарею синею с высот.

Утопию искали кондотьеры,
пираты, снаряжая корабли,
конквистадоры и бандиты прерий,
отважные безумцы всей земли.

Лишь только там отверженные носят
златые нити, перстни — все равны —
из Индии, и с Кубы, и с Самоса
манят их в путь сокровищами сны.

Утопию искали гуманисты,
к ней донкихоты шли со всех сторон
и музыканты, зодчие, артисты,
творцы газелей нежных и канцон…

И все впивались в книгу колдовскую,
ее чудес на свете не открыв,
и плакали мечтатели, тоскуя,
а Гитлотей был так красноречив.

Прошли века, как выстрелы, гремучи,
как дым седой, ползучий, не слышны,—
внезапно в море, солнцем из-за тучи,
заветный остров встал из глубины.

Искатели стремятся отовсюду,
глазам не верят собственным, и вот:
одни смеются, радуются чуду,
ну а других отчаянье берет…

Промчалась ночь, тревожна и бесславна.
Враги степями рыщут, всё губя.
Когда ж на вал ты выйдешь, Ярославна,
Нежна душой, тоскуя и любя?

Безумный ветер мечет стрелы с силой,
И солнце жжет и землю не щадит.
А я не вижу, где же руки милой,
Кто жизнь мою от горя защитит?

И лишь Кончак внушает дочке властно:
Пусть пленник верит: мы — его друзья…
Коварство, страсть, измену не напрасно
В чужих напевах ощущаю я.

На разбой камням многотонным,
На жестокую сечу ветрам,
На расправу зверям, которым
Не нужны ни цветок, ни храм,

Отдаю смятенную душу
И холодных мыслей поток,
Жду, надеюсь, — а вдруг обнаружу,
Что идет наконец Пророк?

Над землею солнце пылает,
Заливает небес лазурь,
Рядом сердце, что умирает,
Отрешась от любовных бурь.

И в бескрайней стране покуда
Не возник, из праха восстав,
Лазарь. Только ночей остуда
Проплывает над морем трав.

Единой воле этот мир подвластен,
Единый путь предсказан нам уже,
А смерть придет, — кто счастлив, кто несчастен,—
Завет единый сохраним в душе.

Спасая красоту, спасутся люди,
Жизнь зашумит над гарью пепелищ,
Великая мечта недаром будит
Всемирным звоном всех, кто слаб и нищ.

Века летят, но в необъятном море
Не гаснет солнце, и земля жива,
И ждут своей гармонии в просторе
Зверь, человек, цветок и синева.

Когда летят, как стаи, плотно
Скупые, серенькие дни,
Когда сама земля бесплодна
И в небе не горят огни,—

Когда лишь старцы и калеки
Вокруг, и пустота сердец,—
Забудь и ты, забудь навеки
Мои страданья наконец

И то, что все мои надежды,
Любовь, и страсть, и похвала,
Прошли. Теперь себя утешь ты,
Что нежной не со мной была.

Вся боль моя в былом растает.
Я изменился, ты не та.
Над нами вечность пролетает —
Пустынен путь, и жизнь пуста.

И я, разрывом тем томимый,
Смогу ль забыть твои черты?
Я слышу только голос милый
И вижу мир, пока в нем ты.