Евгений Плужник - Ой упало солнце: Из украинской поэзии 20–30-х годов

Гул проводов, и вязнут ноги,
как будто стерты все пути,
и против ветра, без дороги
по снегу тяжело идти.

Вокруг пустыня снеговая,
мерцает стылая краса,
и, вечной крышей нависая,
над ней — пустые небеса.

Где крыши прячутся, горбаты?
Везде курганы намело,
и ни одной не видно хаты —
наверно, сгинуло село.

За революцию страдало,
терпело войны, голод, мор,
и что для нас спасеньем стало,
ему — лишь гибель и разор.

А за курганом за высоким
встал Ленин с выпуклым челом:
— Вот тут, вот тут оно, под боком,
порошей замело кругом…

И снова вязкая дорога,
и в очи снежная пыльца…
Пока надежды есть немного,
о сердце, бейся до конца!

Слезами жги снегов заслоны,
пройди с огнем сугробы мглы
иль, разорвавшись запаленно,
рассыпься горсткою золы!

Гул проводов, и вязнут ноги,
как будто стерты все пути,
колючий ветер, нет дороги,
а надобно идти!

Эту ли долю стану хулить:
быть только эхом, эхо будить.

Всхожего поля поэтом я был —
на богатеев гнев не остыл.

Песня — сестра мне, степь — побратим,—
вольная воля всем нам троим.

Дважды родную предал сестру.
После увидел: без песни умру…

Вновь на чужбине встретившись с ней,
в отсвете слабом первых огней,

не разлучаться вечный зарок
дали себе мы у дальних дорог.

Брат мой, сестрица, в дивном краю
скоро сроднит нас ветер в семью.

С ветром нас больше, ветер нам друг,—
кто разорвет породнившийся круг?

Песня со мною, ветер и степь —
нежность и воля, сила и крепь.

Быть только эхом, эхо будить —
эту ли долю стану хулить.

Я мир воспринимаю оком,
влюбленный в линию и цвет,
лучистым лемехом глубоко
в моей душе прорезан след.

Люблю я речи полновесной,
как мед пьянящий, запах слов,
лежавших в глубине безвестной
забытых сумрачных веков.

Беда с эпитетом случайным,
когда приходит невпопад,
лишь ямб с анапестом чеканным
устав незыблемо хранят.

Я златокосу осень славлю,
с рубином горечи, влюблен,
его в своей душе оправлю,
чтоб из нее не выпал он.

Светлы для слуха и для взора,
певучи струи бытия,
и верится, что скоро-скоро
вот так же запою и я.

Над ним лишь черный стяг свисает,
на стенах крови след не смыт,
а в сердце он еще сияет,
как золотой метеорит.

Я помню вечер тот туманный
над Петербургом голубым,
морозный блеск и ветер пьяный,
Исаакий, высей сизый дым.

Огнями расцвела эстрада,
и вышел он, как ясный день,
душа была смущенно рада
услышать щедрых песен звень.

Голубоглазый и кудрявый,
как ясень, стройный, молодой,
еще не знавший горькой славы,
на сцену вышедший впервой.

В простой рубахе и кафтане,
вчера лишь только из села,
а очи тихи, как у лани,
и нежность очи обожгла.

И разливался голос в зале,
звеневший вешнею водой,
и в жесте, в слове был печали
вишневый радостный настой.

Все, показалось, оживает:
березы над прудом грустят,
покосы, тропка полевая,
мычанье теплое телят.

Жизнь не была еще пропита
среди гуляк, гулящих, в ней
лишь вызревало только жито
перед грозою новых дней.

Мгновенья памятные встали —
духмяный ветер, захватив,
провеял в этом светлом зале
дыханьем золотистых нив.

Уже и десять лет минуло,
уже отцвел весенний сад…
Мы их шагов не слышим гула —
но как вернуться нам назад?

Над ним лишь черный стяг свисает,
на стенах крови след не смыт,
а в сердце он еще сияет,
как золотой метеорит.

Метель над городом взлетает,
кружит, как ведьма, зла,
а город уши зажимает —
ух, как фурчит метла!

Завяз трамвай. Все в окнах бело,
ослепли фонари…
Кино нам это надоело.
Кончай шутить, замри!

Нет, кутерьму затеяв, черти
не прекратят вовек.
Мильоном ведер в круговерти
они швыряют снег.

— Идем, идем! Чего ж мы встали!
— Куда там ехать? — Стой.
И хохот ведьмы услыхали,
и снеговея вой.

Люблю твою песню-обнову,
могучий язык-государь,
радуюсь каждому слову,
входящему в твой словарь.

В садах голубых искусства
она зацвела, как мак:
в ней не смиренья чувства,
а страсти и гнева знак.

И обнять в ней любого рады —
поляк или турок будь.
Украины, грядущей Эллады,
ты готовишь всемирный путь.

Первый проехал фургон —
загромыхали колеса
на поднебесном мосту…
Грохнуло — и онемело.

Спрятаться солнце успело
за облаков темноту.
Вспыхнуло зеркало плеса —
огненно-сине, как лен.

С неба летят вновь и вновь,
блещут хвостами гадюки —
мертвая смолкла земля.
Ветер расправил крыла —

листва тополей обмерла.
И потемнели поля.
Воздеты над жертвою руки —
скоро прольется кровь!

Взошедший рано,
расцвел багрянец
и в пляс пошел.
Через майданы
плывут туманы,
как белый шелк.

А в поле хоры
перепелов,
блестит роса.
Кругом просторы,
как в синем море
звенит коса.

Вдруг блеск огнистый
метнуло солнце,
исчезла тень.
Встает цветистый,
встает лучистый
рабочий день.

Голубизной вечернею одета
даль окоёма и вишневый сад,
в сети ажурной вижу искры света,
созвездий первых золотистый ряд.

Село затихло: ночь страдного лета,
сморившийся косарь улечься рад.
Серебряную нитку до рассвета
прядет одноголосый хор цикад.

Я к тишине прислушаюсь, немея,
едва дыша, ее спугнуть не смея,—
но тишину вдруг отгоняет шум:

гудит земля набатно на просторе,
растут деревья, колосятся зори,
бьют родники высоким светом дум.

На тихом озере, где млеют верболозы,
плывут, плескаясь, в зной и в листопад,
подрезанными крыльями шумят,
и шеи гнутся их, как трепетные лозы.

Когда ж придут, стеклом звеня, морозы,
в сон белоснежный плесы погрузят,—
пловцы сломают хрупкий лед преград,
и не страшны им зимние угрозы.

О пятеро певцов, сквозь вьюжный вой
доносится напев ваш громовой,
отчаянье ломая ледяное.

Дерзайте: из неволи, сквозь туман
созвездье Лиры выведет ночное
в кипучей жизни светлый океан.