Евгений Плужник - Ой упало солнце: Из украинской поэзии 20–30-х годов

Варуфорос… Геландрий темнокрылый,
Шумя, кипит июльский Вулнипраг,
Угрюмый князь — неистовый варяг —
Ведет на север лодки-моноксилы…
Он родился для битв, он полон силы,
У Доростола он поставит стяг,
Его влечет в дорогу только враг,
И Киев, и родня ему не милы!

Но чу! тревожный окрик засверкал!
И хищники бегут по склонам скал,
Гремят мечи, изнемогает Слава…
И, празднуя удавшийся набег,
Из черепа хмельного Святослава
Вино хлебает трезвый печенег.

Тот сон счастливый длился десять лет:
Как это сердце билось полнокровно,
Как солнце безмятежно и любовно
Давало небу — синь, а миру — свет.
И каждый год был радостью согрет,
Все обещала жизнь беспрекословно,
И открывался путь легко и ровно,
Как будто в нем препон для счастья нет.

Но мир недолго мнился мне прекрасным:
В осенний теплый день, под солнцем ясным
Увидел я себя сухим стеблем,
Стою безмолвный, не имея силы:
Тяжелый холмик на сердце моем —
Немилосердно ранняя могила!

Приметам о весне и Теплом Алексее
Еще не верит снег. Не слышно талых вод,
Под елками хрустит прозрачный тонкий лед,
И спит большая даль, задумчиво темнея.
Нет! В мире нет чудес — ни манны, ни елея,
Пустыне горьких дум никто не подает.
Одна печаль томит, одна тоска грызет,
И сердце с каждым днем становится слабее.

Нет света и тепла земли обетованной
Тому, кто изнурен морозной мглой туманной!
О Теплый Алексей! Когда ж растает лед?
Подснежник радости проглянет, не робея,
Травой глубокий шрам утраты зарастет,
И поле дней моих проснется, зеленея?..

Проли́л свой гнев и стих.
Гремят потоки, яры,
и радуги стожары
                сжигают стих.

А он уже в лугах!
С отцом не посчитался
и босиком умчался,
                пропал в бегах!

Огни со всех сторон…
Детина лишь нагнется —
в руках звезда займется,—
                что это, сон?

Ах, сон тот — вещий звон:
метелица кружится,
а он той песне снится —
                как бы вдогон.

Чело в венке бумажном стынет,
крест вощаной зажат в руках,
и брови черные не вскинет,
хоть и улыбка на устах.

Тоскуют васильки и мята.
Витает ладан в синих снах,
и горько-горько, виновато
птенцы щебечут в головах.

Погост убогий и ворота,—
ну как увидеть, как обнять?
Попали ноженьки в болота:
весна — и журавли летят.

Не разлучила мать и сына
смерть, что пощады не дает,—
он встал над ней соцветьем крина,
любовь утрат не признает.

Зажжется ночь и будет с вами,
холодно-росные поля,
чтоб слушать, как кипит страстями
и все еще гудит земля…

Во тьме все замерло, стихая!
Прохлада сердце леденит,
и с неба падают, сверкая,
скупые слезы Персеид.

Под живой голубизною
осушает март поля,
и певуча подо мною
покрасневшая земля.

Гроз кровавое дыханье,
топит дождь людей, зверят,—
но из глубей мирозданья
встанет новый Арарат.

И звенят стожарно дуги:
мир убогим хатам! мир!
Пусть никто не тащит, други,
вас в невольничий ясырь!

Ветер пьет ненастья кубки…
Встал ковчег посреди гор,
и, как Ной, я жду голубки,
чтобы выйти на простор!

Еще все губы камня
                           крыш высоких,
припав, бузу татарскую сосут,
еще безматок в улее гигантском
                           не ворохнулся:
                           грузно спит,—
                           уже
за городом припухлым, хмурым веком
                           моргает кто-то
и нервно пальцами
по водостокам бьет.
Бульвары.
Прибитый снег застыл —
                           как застарелый мрамор,
а рядом чернота припала:
провалились раны…
                           И слезы
(не мои — дубов безмолвных)
лицо и руки окропляют мне.
Незрячие, чего ж вы в плаче?
Пусть грязною дерюгою
                           покроется дорога,
пусть войлок виснет
                           вместо синевы,—
                           но верьте,
                           скоро, скоро
сюда веселье прилетит
и будет музыка играть,
когда и в хате обветшалой,
и в самом нищенском квартале,
                           и в каждом месте,
                           в каждом сердце
взойдут светящиеся розы…
                           Розвальнями
                           молчаливо
                           кожух проехал.

Зной августовский ослабел.
И, гарусной напрявши пряжи,
ткач золотом вечерним мажет
полей узорчатых предел.

Есть зелень все еще в глазури,
как и в осенних косах верб,
но тень легла в густой лазури
на тонко вычерченный серп.

Померкло горное горно.
Ночь — это траурная рама.
Кто память мучает упрямо?
День отгорел. Давно.

Наделы, как платок басманный,
с низины ровной и пустой
доносит запах конопляный,
полынной горечи настой.

Журавль колодца одинокий
грустит над нивами давно.
Полощет солнышко в протоке
золототканое рядно.

И день, как вол, идти не хочет.
И коршуна застыл полет.
Когда ж мотор здесь загрохочет,
век электрический сверкнет?

Я полюбил тебя на пятой
весне голодной: всю — до дна.
Благословив и путь проклятый,
залитый пурпуром вина.

Орлицею на бой летела,
добросердечна, а не зла.
Я видел кровь на крыльях смелых
и рану посреди чела…

И взгорбилась Голгофа снова:
усмешка стражей, гул, огни,
и ворог вылезший сурово
кричал: распни ее, распни!

И мы с тобою, горечь муки
испив из полного ведра,
соединяли молча руки,
как кровный брат и как сестра.

Жаворонков высокий клирос,
все кругом заросло ивняками.
А бабочка, как заблудилась,
и трепещет крылами.

Славно идти на луга, озера,
веря — благословит
этот миг неприметно для взора
тех, в ком сердце болит.

Пустота впереди, и сзади
никто меня не догонял.
Ивы. Пески. Левады.
Дорогу я потерял.

Гул проводов, и вязнут ноги,
как будто стерты все пути,
и против ветра, без дороги
по снегу тяжело идти.

Вокруг пустыня снеговая,
мерцает стылая краса,
и, вечной крышей нависая,
над ней — пустые небеса.

Где крыши прячутся, горбаты?
Везде курганы намело,
и ни одной не видно хаты —
наверно, сгинуло село.

За революцию страдало,
терпело войны, голод, мор,
и что для нас спасеньем стало,
ему — лишь гибель и разор.

А за курганом за высоким
встал Ленин с выпуклым челом:
— Вот тут, вот тут оно, под боком,
порошей замело кругом…

И снова вязкая дорога,
и в очи снежная пыльца…
Пока надежды есть немного,
о сердце, бейся до конца!

Слезами жги снегов заслоны,
пройди с огнем сугробы мглы
иль, разорвавшись запаленно,
рассыпься горсткою золы!

Гул проводов, и вязнут ноги,
как будто стерты все пути,
колючий ветер, нет дороги,
а надобно идти!