Анатолий Гейнцельман - Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 2

Есть где-то берег осиянный,
Есть в синем море корабли
И город лилий исполанный,
Да наши затерты кили.

Есть где-то вековые формы
Неувядающей красы,
Да наши леденеют кормы,
Примерзли острые носы.

Морозные цветы на вантах,
Холодный мрамор по бортам,
А по замерзнувшим вакхантам
Метелица гудит в там-там,

И пляшут глупые пингвины
С медведем белым тарантеллу,
Ни в чем, конечно, не повинны,
По замороженному телу.

И с Маточкина Шара скифы
И мурманские эскимосы,
Глядя на наши ероглифы,
Решают вечные вопросы.

Вольно ж нам было круг полярный
За божеством переплывать,
Испытанный наряд фиглярный
На шкуру волчию менять!

Как будто бы нагой Мессия
В твоих сугробах не замерз,
Как всюду, нищая Россия,
Как будто бы не властный Корс

Теперь единственный спаситель
Твой, безгеройная страна,
Где лишь Антихриста обитель
Безумствующими полна!

Голубое, белое, черное,
Жемчуга – в облачении утра,
Искрометные зерна отборные,
Пред закатом – струя перламутра.

Безграничные, ровные линии,
Монотонные, синие тени,
Хохоток равнодушной Эриннии, –
Безнадежная родина лени.

Озверело-свободные вшаники,
Пугачевско-махновские банды,
На березаньках – мятные пряники,
Воронья на снегу сарабанды.

На душе социально-тошнехонько,
В животе сторублевая булка,
И не ждешь ничего уж ровнехонько,
Как от денег в зарытой шкатулке.

Но сознанье в душе закаляется,
Что российской свободы кэквок
Перепортил идейные яица,
Что чудовищный он экивок,

Что дорожка моя архаичная
Вертикально взвивается ввысь,
Что от жизни спасенье – трагичное,
Повелительно-грозное: Брысь!

Воет кладбищенский ветер,
Как заблудившийся сеттер,
Саваном белым накрыты
Мертвых родителей плиты.
Ангелы плачут в решетке,
Как на рассвете кокотки
Пьяненькие в околотке.
Мечутся ивы плакучей
Обледенелые сучья,
Жмутся свинцовые тучи
Над золотым обелиском –
С визгом, и воем, и писком.
Где-то работает кирка,
Новая надобна дырка,
Видно, меж старых кому-то,
Пробила чья-то минута.
Ах, не улечься ль и впрямь
Бедному Толиньке там:
С сердцем случилась заминка,
Сердце – звенящая льдинка!
Розанька милая, где ты?
Только тобой отогретый
Мог бы опять на дорожку
Деточка вытащить ножку
Из голубого сугроба,
Из белозвездного гроба,
Где он в виссон спеленат.
Только горячий гранат
Губок твоих отогреть
Мог бы Эдемскую ветвь,
Сердца святую былинку,
Вмерзшую в звонкую льдинку.

Это небо свинцовое,
Эти скудные формы,
Эти лица суровые
На вокзальной платформе!

Эти жалобы слезные,
Эта всех безнадежность,
Эти таинства грозные,
Это горе – безбрежность!

Нет, Россия злосчастная,
Я в тебе не жилец,
И стихия ненастная
Твой терновый венец

Мне напялить не вправе,
Я скользну, как угорь,
Через ляхов заставы
До предутренних зорь.

Ведь давно уж я Божий,
А не твой и ничей,
На тебя не похожий
Голубой соловей.

Может быть, на границе
Мне Антихрист свинцом
Замурует зеницы,
И кровавым венцом

Я покрою сугробы…
Всё равно, я чужой,
И безумья микробы
Не увидят ханжой

Перед идолом плоти
Дворянина небес,
Повторявшего счеты
Очистительных месс.

Да и раньше в алмазный
Я попал бы чертог,
И меж музыкой разной
Заприметил бы Бог

Мой страдальческий голос
И молитвы за Русь, –
И отравленный колос
Поглотила бы трусь!

Двадцатого столетья мимо
И девятнадцатый прополз
Кровавый рок невозмутимо,
И новый уж натянут холст

Для летописи на подрамник,
Но, безнадежно удручен,
Я рядом приготовил камни,
И, если адский легион

И на него всползет напастей,
Я каменным его дождем,
Как буря обрывает снасти,
Сорву, поставя на своем!

Довольно летописцем гневным
Я разрушению служил,
Пора созвучием напевным
Покрыть чудовищность могил

И колокольным перезвоном
Соединиться навсегда
С алмазовым Господним троном,
Где легкокрылые суда

Великих мучеников духа
Сошлись на вечный карнавал,
У Тайны снятого воздуха
Забвенья пригубить бокал!

Для мертвого недавно друга
Я выкопал застывший куст
Шиповника в саду, из круга
Цветочного, под тихий хруст

Колышимых бореем веток…
Дремало всё еще вокруг,
Лишь глазки синенькие деток
Подснежных презрели испуг.

Я оборвал лопатой ржавой
Землей облепленные корни
И, обернув платочком, правой
Рукою из могилки черной

Поднял усыпанный шипами
Кривыми бездыханный прах.
Какой он серенький, клопами
И тлей изъеденный в ветвях;

Как от него несет могилой
И гнилью, плесенью, навозом –
И всё же скоро с новой силой
Отдастся он метаморфозам,

И всё же будет он сапфиром
Усыпан трепетным опять,
И розы ароматным клиром
Его усеют, и летать

Вокруг него на пестрых крыльях
Всё лето будут мотыльки,
И дождиком от изобилья
Спадут на травку лепестки.

И я застынувший шиповник
На мира сказочной гряде;
Божественный меня Садовник
По прихоти иль по нужде

В холодное послал изгнанье,
Корнями к бездне привязав,
Меж скудных терниев познанья,
Меж острых творчества агав.

И вот я, черный, грязный, странный,
Живу в провидящей дреме
И отдаюся неустанно
Холодносаванной зиме.

Метелицей обледененный,
Цветы я затаил в груди
И жизнь, неудовлетворенный,
Ищу за гробом впереди.

Бессмертие мне аксиома:
Ведь духа горние цветы
В юдоли горестной не дома
До Camposanto’вой черты.

Медленно вьется в песках затиненных
Желтая, мутная к морю река.
Вяло колосьев, лучами сожженных,
Движется грудь. Припекает. Тоска.

Медленно вьется по масляной мути
Грозно оснащенный, мертвый фрегат.
Тих и недвижен красавец до жути,
Птицей подстреленной крылья висят.

Море свободное, заверти дивные,
Жутко манящие омутов девы!
Кони лазурные, пенистогривые,
Шквалы напевно гремящие, где вы?

Против течений и против оркана
Гроты косые, квадраты марселей
В синие дали влекут океана,
В дали бездомные, в дали бесцельные.

Любо мне всё, что туманно и странно,
Первым хочу я, единственным быть,
Дерзко срезает вокруг Дуридана
Свитую людям познания нить.

Всё изреченное, всё повторенное,
Всё оброненное – яство корыт,
Только бездонное, неосязенное,
Несотворенное крылья бодрит.

В моря свободного синей купели
Штевень дубовый смарагды дробит,
Сколько вокруг обновляемой цели,
Сколько возможно несхожих орбит.

Парус в эфирном агате заката,
Радужный брызжет вокруг аксамит,
Ходит по зыбким доскам стилобата,
Синему Богу молясь, эремит.