Павел Зальцман - Сигналы Страшного суда. Поэтические произведения

Когда мы прохо-, мы прохо-, мы проходим по самым верхам
В жару, осененные свыше,
Мы видим божественных, белых, раскрытых, как храм, —
Девчонки сидят на скамье, и мы молим поднять их повыше.

Мы любим их пальцы, их ногти, их золото, их серебро,
Мы жаждем движений, которые их раскрывают,
Нас тянет зарыться в их душу, в чужое добро,
Руками, руками, руками, которые разрывают.

– Пора бы уже.
– Вы правы.
– Чего вам?
– Славы. Славы.
– Ладно, будет вам слава.
Еще чего?
– Женщин.
– Право?
Не много ли выйдет вместе?
Ну а на третье?
– Двести.

Кораблик, пузыри пуская,
Пошел на дно.
Авоська мокрая – пустая,
Всё съел давно.

Один, один на острой ветке
В глухую ночь.
Ночами звери покидают клетки —
Боже, прошу помочь!

А ты чего поешь, как птица,
Когда сижу нагой?
Кто будет надо мной крутиться,
Тому я дам ногой.

Тара-та-та, что это значит?
Зачем кладете в таз?
Рыбами быть никто не хочет,
Никто из нас.

Зачем берете нас за жабры,
Хватит глупых забав!
Вы знаете, что рыбы храбры!?
У рыбов нет зубов.

С неба падает снежок,
На пальто садится.
Поторопимся, дружок,
Дома не сидится.

Нам с тобою по пути,
Но безрезультатно.
Может, лучше не идти,
А вертать обратно?

И сюда не приходить
Ни за что на свете,
И скорее позабыть
Заборчики эти.

А это кто такая,
с измученным лицом?
Довольно молодая —
я с нею не знаком.

Когда я вам читаю
почасовой предмет,
Я ясно представляю,
что у меня вас нет.

Вы тихонько сидите
с подругой за столом,
Молчите и глядите.
Я с вами не знаком.

И грудь у вас большая
под вышитым плечом,
И худенькая шея —
я с вами не знаком.

Я ничего не смею:
и серые глаза,
И худенькая шея —
мне ничего нельзя.

Читаю о голландцах,
и кто такой Рембрандт,
И что такое арка,
фиал и аркбутан.

Но что у вас под платьем,
мне интересно знать,
И белые ли ноги,
и как их целовать.

Антресоли… Антресоли…
Адресов не перечесть…
Театральный парикмахер…
Дом на Мойке… Там и есть
Дочка. Лидочка.
Но больна туберкулезом.
Желтый двор заносит снег.
В магазин. Букетик. Розы.
И на плечи теплый мех.
А на белые пальчики
Шерстяные перчатки,
Синий висок
И румянец чахотки,
А на веках сонный песок.

Пришел к полуночи,
Но заперта дверь.
Ах, она еще на даче,
Но просила ее навестить.
Там скучно зимой.
Я стою немой
И не могу сообразить,
Что это со мной?
Как она может просить!
Ведь она умерла.
Мне так говорили,
И я не успел.

Вставай, вставай,
Моя золотая Лидочка!
Уж раз я пришел навестить,
Нечего тебе грустить.

Благословен, который палачу
Воткнул окурок в нос.
Благословен и тот, кто зажигал свечу,
И кто ее принес.

Благословен и тот, который палачу
Пустил томатный сок.
Да я и сам, пожалуй, запущу
И выйду на часок.

– Так что ж вы делаете?
– Маюсь.
– Грешите?
– Прямо! Занимаюсь
За неимением грехов
Изготовлением стихов.

В пивной на Разъезжей,
В тумане
Или на островах,
На Стрелке,
За голыми ветками,
Где мост и костер,
Я хочу найти эту,
Готовую со мной.
Но только моя —
Еще семнадцати лет,
С голубыми глазами,
Как ангел,
Нищая и худая.

Это та девчонка, та девчонка,
Перед которой я мечтал
Себя изрезать,
Чтоб кровь обматывала руку в темноте,
И чтоб никто нас не видел.
Ее тоненькая рука с белой кистью.
Ее прикосновенье.
В пивной, в чужой сутолоке,
Совершенно свободным —
Искать ее, искать,
С жадным ожиданием встретить, увидеть,
Говорить то, что поднимает глухой жар,
В дыхании сухой жар в ожидании счастья.
Сколько же можно ждать,
В лоб его мать!

Вы всегда полны острот,
Вы танцуете фокстрот,
Вы танцуете ногами,
Доедая бутерброд.

Вы хватаетесь за дам,
Вы их бьете по задам,
Вы любуетесь задами,
Улыбаясь Богу в рот.

Насколько я помню,
Как будто весной,
Как будто по камню,
А может, лесной

Мы шли по тропинке,
Мы шли босиком,
А может, ботинки…
Я не был знаком.

Роскошная пакля
Пушистых волос.
Дрожащий, как капля,
Как будто прирос.

Душистая кожа,
Как розовый торт,
Тяжелые груди
И маленький рот.

При этом я вижу
Меж них уголок
И белую кожу
Открывший чулок.

Уже вечерело,
Темнели кусты,
Дорога летела
До первой звезды.

Я шел, умоляя,
Я больше не мог.
Свалился, гуляя,
Вспотевший чулок.

Девчонка свернула
С дороги в кусты
И чулок натянула
До самой звезды.

Я ей кланяюсь красиво,
Улыбаюсь, а потом
Я беру бутылку пива
Для того, чтоб взять батон.

Хорошо. А разве хуже,
Раз пришла такая блажь,
Отражающийся в луже,
Шевелящийся пейзаж?

Для чего же я к буфету
Подлетаю на лету,
Если я хочу котлету,
Но не эту и не ту?

Фамилия, имя, отчество.
Профессия – одиночество.

Когда я раз приехал в Крым,
Та-рá-ра та-ра-рá,
Он был еще слегка сырым,
Та-рá-ра та-ра-рá.

И я один ходил на пляж,
Сидел там до утра.
Какая блажь, какая блажь!
Та-рá-ра та-ра-рá.

Еще стоял весенний дым,
Шумел прибой у скал,
Но я был очень молодым,
Я бегал и скакал.

И вдруг я вижу: на песке
Лежит она одна,
Пушистый локон на виске
Сверкает, как волна.

Холодный белый милый цвет
Ее покатых плеч…
Тара-та-та, влюбленный бред,
Позвольте мне прилечь.

Но для того чтоб загореть,
Та-рá-ра та-ра-рá,
Не обязательно сгореть,
Та-рá-ра та-ра-рá.

Адреналину, адреналину,
А то я стыну,
Я просто стыну!
И мы хотим красоты —
Я и ты.

Выбивая вам зубы
(Мы несколько грубы),
Задаем лататы/.
Наши руки нечисты,
На то мы и дантисты.
Мы хотим красоты —
И я, и ты.

Искры, искрочки без огня,
Что вы сыпетесь из меня,
Что вы сыпетесь на песок
Вдоль заборчиков из досoк?
Я собрал бы вас на ладонь,
Я бы сделал из вас огонь.
Я бы взял его, если б мог,
И запрятал бы в уголок
Да под доски его, храня
Ваши домики от огня.

Как ваша жизнь ни хороша,
Она не стоит ни гроша,
Напрасно вы живете.
И ваши души – сметники,
И ваши дети – говнюки, —
Что сеяли, то жрете.

Ах, плохо нюхать вашу вонь,
Вам всех пора бы на огонь,
Чтоб небо было чище.
И ваши шубы надо в печь,
И ваши души надо сжечь,
Так как вы духом нищи.

То ахну, то охну,
Всё сохну и сохну,
Пожалуй, зачахну,
Да так и подохну.

Любезные люди,
Тащите горшки.
Несите на блюде
Мои потрошки.

Несите, несите,
Не вижу беды.
Давайте, вкусите
Духовной еды!

Если б я был Агамемнон,
Я бы им в ванне топить не дался.
Дворец бы этот оцепил.
Эгисфа крюком за ж…
Клитемнестру в сметник,
А на место ее новый десяток,
С Кассандрою в голове.
А для всех прочих, при трубном звуке, —
Расституцию,
Чтоб они, мать их в лоб,
Дрожью дрожали!