Александр Пэнн (Пэн) - Избранные стихи
Ибрагим, Ибрагим, Ибрагим.
Этот день не забыт, не забыт!
Был он всеми неправдами бит,
Пусть избит он от пят до волос,
Стать примером ему довелось.
Черной травлей отравленный быт,
Этот день не забыт, не забыт!..
1958
Перевод автора
АРАБСКИЕ МОТИВЫ
1. Песня согнанных с земли
Пошел колодец к ведру,
Пришла гора к Магомету.
Я бедность свою залатаю мешком
Твоего горячего лета.
Черное солнце в моем дому
Не дарит радости взгляду.
Тебя, что была мое масло и хлеб,
Превратило в бич и досаду.
Ночь заперта на засов.
Дорога моя раскололась.
Ко мне из ограбленной борозды
Тянешь усохший колос.
Обуглились руки мои в огне.
Петух не кричит над забором.
Мои мертвецы колыбельную песнь
Поют замогильным хором.
Колодец потерял водро,
Гора предала Магомета.
Спаси колосья моих полей
От гибели и от навета.
Скрепи распавшийся ком земли.
Верни мне жизнь и обитель.
Где ты, Исаак, где ты, мой брат,
Где ты, Авраам, мой родитель?..
2. Покинутая деревня
Здесь расплакался дым.
Здесь огонь утвердился.
Здесь малый домишко ждет,
Чтоб смех в него возвратился.
Не квохчут куры в пыли.
Не молится виноградарь.
Сиротство желтых полей
За рухнувшею оградой.
Здесь стоном стонет стена,
Здесь камень лежит, стеная.
Здесь, словно знамя беды,
Оставленная абайя.
Владей, поджигатель! Ступай
Железной пятой по телу!
Здесь пахарь идет чужой
По отнятому наделу.
Здесь слышен сдавленный всхлип —
Земля! Пойми, что он значит;
Не Рахэль плачет в тиши —
Агарь над сынами плачет.
3. Кто?
Кто иссякнуть колодцу велел?
Та, что камнем глотку забила.
Кто душил, не слыша мольбы?
Та, что раны мои растравила.
Кто велел борозде не цвести?
Тот, кто с пламенем шел по полдню.
А каков он собой, скажи?
Помню облик злодея, помню.
Кто в засадах подстерегал?
Тот, чья злоба росла и крепла.
Кто огнем распахивал дверь?
Тот, кто смотрит сейчас из пепла.
Кто сгонял, иссушал и жег?
Сын отца моего — злоба.
А доколе буду страдать?
Пока свет не восстанет из гроба.
4. Мать
На той дороге, на бездорожной,
Стоишь сейчас.
И разве можешь на той дороге
Утешить нас?
Глядишь с вершины — дорога вьется,
Словно змея.
На той дороге цветок был сорван —
То дочь твоя.
На той дороге пути распались
Меж двух границ.
Идти ли дальше, о мать-дорога,
Не пасть ли ниц?
На той дороге, на бездорожной,
Молчит песок.
И мать рыдает, и тишь целует
Ее висок.
5. Колыбельная
Лунная ночь из колоды течет.
Мед ее вытечет перед зарей.
Будешь барашков ты гладить во сне,
Песню послушай, ягненочек мой.
Будешь, курчавый, ты спать и внимать
Песне, которую пела мне мать.
С плачем бежит колосок полевой.
Следом за ним суховей огневой.
Ты не расспрашивай — что почему?
Просто бежит колосок чуть живой.
Слушай, курчавый мой, слушай опять
Древнюю песню, что пела мне мать.
Эй, берегись! — говорит суховей.
А по пятам за ним гонится страх.
С поля родного — куда убежишь?
Спи. Может, есть еще бог в небесах.
Слушай, курчавый мой, слушай, сынок,
Мать еще, может, спасет колосок.
На колеснице примчались дожди,
Загородив суховею тропу.
Славу дождю возгласил колосок.
Спи. Ведь остались колосья в снопу.
Слушай, курчавый, забудь о тоске,
Мать позаботится о колоске.
Месяца мед утечет до зари.
Песенка будет звучать много лет.
Спи, колосок мой, ягненок мой, спи.
Пьет из колоды веселый рассвет.
Слушай, курчавый, слушай меня,
Знай о надежде грядущего дня.
1958
Перевод Д. Самойлова
СВЕТОНОСЦЫ
Те, с кем пересекал глухую ночь,
Сумевшие пройти и превозмочь
Глухую ночь,
Меня учили письменам Рассвета.
Была расстреляна рассветом мгла,
Повержена была
Глухая мгла.
Я поклонился факелу Рассвета!
В терроре билась ночь — проклятье ей, —
Исполнена страданий и скорбей.
Проклятье ей!
И плаха наблюдала действо это.
Ночь клятв и смерти среди бела дня,
Ночь злобы, зверства и огня
Средь бела дня.
Хвала убившим ночь и стершим ночи эхо!
А баррикадам мужества хвала!
Мгла факелом повержена была,
И факелу хвала!
Мне жизнь дана — оберегать горенье это.
Те, с кем пересекал глухую ночь,
Сумевшие пройти и превозмочь
Глухую ночь,
Меня учили письменам Рассвета!
1958
Перевод В. Корнилова
ОСКОЛОЧКУ
Травы сухие под солнцем
сгорают,
Люди, под солнцем бродя,
загорают,
А солнце горит и не прогорает.
Что в нем такое бессмертное, в
солнце?
Чем ему дышится? Чем оно
полнится?
Как успевает, чтоб сызнова
солниться?
Травы под солнцем о влаге
мечтают,
Люди на солнце пятна считают,
А солнце все любит любить и не
тает.
В этой любви и кроется тайна
Силы его нерастаянной...
* * *
Просто, как хлеб.
Как вода — просто,
Слов обреченных не тратя
устало,
Сердца покинутый каменный
остров
Ты, как ладья, навестила, и стало
Море пылать бирюзовою ртутью
Гостю — нежданному чувству
навстречу.
Только глазами шепнула мне
«тут я»,
Бросила якорь, судьбе не переча.
Юность в холодную гавань ввела
ты.
Льдину засыпали солнца осколки.
Сколько здесь нежности, сколько
крылатой
Робости, звуков доверия сколько!
Все принимаю и все понимаю:
Сдержанность радости, трепет
иголочий...
Ты и зимой мне останешься
маем,
Тихий, негаснущий солнца
осколочек!..
1959
Перевод автора
НА ПЛОЩАДИ МАЯКОВСКОГО, У ПАМЯТНИКА
Ни славы груз, ни многопудье
бронзы
Сдержать не в силах звоном
бьющий шаг.
Через хребты веков
на все вопросы
Потомков любопытных
не спеша
Ты отвечаешь, распахнув
пиджак.
Да, это ты!
По городу проехал
Ночной июнь без ветра и
звезды.
Огромный гром, басами туч
проехав,
Срывается с оглохшей
высоты.
Почти по-твоему, почти как
ты!
Какая ночь!
А тьмы, а ливня сколько!
(Веселых гроз источник не
иссяк.)
И глаз твоих летящие осколки —
Как в черном небе огненный
зигзаг.
Да, это ты!
С глазами Азраила
И светлых дум слуга и
следопыт.
Я подхожу, поэт из Израиля,
Тебя переводивший на иврит.
В моей стране, ломая слов
преграды,
Вгоняя в пот жрецов елейных
рифм,
Я нес тебя с собой на все
эстрады,
Твоим стихом толпу их
покорив.
Да, это ты!
Слова скупые эти —
В них столько необъятной
широты:
Борцом, учителем и
главпоэтом
Ты предстаешь вот в этом
«это Ты»!
Себя до строчки крохотной
обшарив,
За Мир борясь или вступая в
бой,
Поэзия всего земного шара
Становится во фронт перед
тобой!
Москва, июнь 1959
Перевод автора
ВСТРЕЧА
В счет тридцати двух лет
разлуки,
За тридцать две моих тоски
Врываюсь в широту Москвы
Всем пылом радости и муки,
В счет тридцати двух лет
разлуки.
За тридцать две моих тоски,
Таких огромных, равных небу,
За то, что я здесь долго не был,
Угомони свой бег, такси, —
За тридцать две моих тоски.
Врываюсь в широту Москвы
И всё не в силах наглядеться!
Москва мне открывает сердце,
