KnigaRead.com/
KnigaRead.com » Поэзия, Драматургия » Поэзия » Семен Кирсанов - Лирические произведения

Семен Кирсанов - Лирические произведения

На нашем сайте KnigaRead.com Вы можете абсолютно бесплатно читать книгу онлайн Семен Кирсанов, "Лирические произведения" бесплатно, без регистрации.
Перейти на страницу:

ПОСЛЕДНИЕ НОЧИ

Ингалятор,
                 синий спирт,
и она
         не спит.

— Сядь поближе,
                              милый мой,
на постель мою,
сделай так,
                  чтоб вдруг зимой
засиял июль…

— Хорошо,
                  я попрошу,
сговорюсь
                     с сестрою,
я подумаю,
                    решу,
что-нибудь
                  устрою.

— Милый,
               в горле моем
                                        дрожь,
высохло,
               прогоркло.
Ты
     другое
                 мне найдешь
какое-нибудь
                       горло?

Синий отсвет
                        кинул спирт
на подушку
                    белую…
— Не тревожься,
                             лучше спи,
я найду,
            я сделаю.

— Милый,
               сделай для меня,
чтоб с такою болью
год один хотя бы
                                я
прожила с тобою.
Вместе
            в будущем году
к золотому пляжу…

— Все устрою,
                       все найду… —
А сам плачу,
                        плачу…

БОЛЬ

Умоляют, просят:
                              — Полно,
выпей,
           вытерпи,
                              позволь,
ничего,
               не будет больно… —
Вдруг,
             как молния, —
                                     боль!
Больно ей,
                      и сразу мне,
больно стенам,
                         лампе,
                                         крану.
Мир
        окаменев,
жалуется
                   на рану.
И болят болты
                         у рельс,
и у у́гля в топках
                                   резь,
и кричат колеса:
                                «Больно!»
И на хлебе
                   ноет соль.
Больше —
                      мучается бойня,
прикусив
               у плахи боль.
Болит все,
                болит всему,
и щипцам
                домов родильных,
болят внутренности
                                     у
снарядов орудийных,
моторы у машин,
                                 закат
болит у неба,
                       дальние
болят
            у времени века,
и звон часов —
                       страдание.
И это всё —
                   рука на грудь —
молит у товарищей:
— Пока не поздно,
                            что нибудь
болеутоляющее!

ТВОЯ ПОЭМА (1937)

Клаве

Сегодня
                июня первый день,
рожденья твоего
                              число.
Сдираю
              я
                   с календаря
ожогом ранящий
                             листок…
О, раньше!
                 Нам с тобой везло.
С цветами
                    в тишь,
пока
        ты спишь, —
с охапкой лепестков
                                и лент
будить губами,
                       тронуть лишь
вопросом:
               «Сколько тебе лет?»
И на руку
                  надеть часы.
«Красивые они,
                           носи…»

Не будет больше
                            лет тебе!
Часам
          над пульсом
                              не ходить!
Но я ж привык
                        будить,
                                    дарить,
вывязывая
                      вензеля
из букв:
                  Ка, эЛ, А, Вэ и А…
Как быть?
                Что подарить теперь,
чтоб ты взяла?..
                          Стихи одни,
где мы с тобой
                         сквозь плач видны,
где «ты!» —
                       в слезах воскликну я,
твоя поэма!
                    В горький срок
я,
   как с ожога
                      бинт, сорвал
с календаря
                        листок,
           даря
запекшиеся в ночь
                                 слова.
Теперь ничто —
                        стихи одни
меня
          мечтой
                    вернут в те дни;
в стихах
            я возвращаюсь вновь
          в тревогу снов —
дорогой вспять
                       опять в свою беду
           опять
в бреду
            сведенных болью
                                          рифм
я в комнату
                    к тебе
                               бреду.
Опять
              твой столик,
                                   твой стакан
и столько
               склянок,
                             ампул,
                                        игл!
И лампу
                доктор ловит лбом,
циклопа
             никелевый глаз
наводит блик
                          на ужас язв,
о,
      в горлышке
                            твоем больном.
Каких тут
             не было врачей!
Чей стетоскоп
                        с тоской
                                    не лег
на клочья легких
                           у плеча?!
Едва стучит
                 в руке врача
твой
            нитевидный пульс!
            Твой бред.
Твой лоб
             нагрет
         ладонью проб.
— Как голова?
                   — Немного льда?
А как погода?
                     — Холода… —
Я лгал:
            три дня,
                            как таял март,
лишь утром
                   лужи леденя.
Под сорок
               жар
                       взбежал
                                    с утра.
То капли каплил
                              невпопад
           гомеопат.
Принес тебе
                     тибетский лекарь
           пряных трав.
Рука профессора
                             прижгла
           миндалины.
                               Пришла
старуха знахарка.
          Настой
на травке
               принесла простой…
Ты говорила мне:
                              — Лечи
чем хочешь —
                         каплями,
                                       травой…—
И пахли
            грозами лучи
      от лампы дуговой.
А ты
       уже ловила воздух ртом.
И я
        себя
                   ловил  на том,
что тоже
              воздух ртом
                                ловлю
и словно за тебя
                            дышу.
Как я тебя люблю!
                                  Спешу —
то причесать тебя,
                              то прядь
        поправить,
то постель
                      прибрать,
          гостей ввести,
то стих прочесть…
         Не может быть,
что ты
          не сможешь жить!
            Лежи!
Ни слова лжи:
                    мы будем жить!
Я отстою
               тебя,
                         свою…
И вытирал
                 платочком рот,
и лгал —
         мне врач сказал:
                                     умрет.

А что я мог?
                   Пойти в ЦК?
         Я был в ЦК.
Звонить в Париж?
                            Звонил.
            Еще горловика
позвать?
              Я звал.
                        (А ты горишь!)
Везти в Давос?
                         О, я б довез
не то что на Давос —
                                  до звезд,
где лечат!
                Где найти лекарств?
И соли золота,
                          и кварц,
и пламя
             финзеновских дуг —
все!
               Все перебывало тут!
А я надеялся:
                        а вдруг?
А вдруг изобретут?
                                 Вокруг
сочувствовали мне.
           Звонки
товарищей,
                 подруг:
                           — Ну как?.. —
Как
       руки милые
                            тонки!
Как
          мало их
                       в моих руках!
Потом остался
                        морфий.
           Я
сам набирал
                    из ампул яд.
Сам впрыскивал.
                         А ты несла
такую чушь
              про «жить со мной,
про юг
          и пляж со мной,
                                    про юж…
          и ляг со мной,
                                родной…»
И бредила:
                «Плечом
                                  к лучу,
на башню Люсину
                               лечу,
к плечу жирафик
                             и верблюд.
Родной,
           я так тебя люблю,
так обожаю,
                    все терпя
лишь для тебя!..»
А морфий
             тащит
                     в мертвый сон,
и стон,
        и жар
                   над головой,
и хрип
        чахотки горловой.
Ты так дышала,
                        будто был
домашний воздух
                          страшно затхл,
и каждый вдох
                      тебя губил…
Покорность странная
                                  в глазах.
Вдруг улыбалась,
                           пела вдруг,
звала подруг,
                     просила — мать,
потом
               на весь остаток дня
все перестала
                          понимать.
Под ночь
             увидела меня
и издали уже,
                     из нет
последним
              шепотом любви:
— А ты смотри
                          живи,
еще Володька есть… —
                                      И в бред,
в дыханье,
                        в хрип,
          в — дышать всю ночь.
Помочь
            никто уже не мог.
Врач говорит,
                     что он не бог.
Я бросился
                 на свой матрас,
и плечи плач
                   потряс.
          Устал
и утонул
               во сне.
                          Я спал
среди каких-то скал
                                 с тобой,
еще живая ты!
                            Губой
ресницы трогаю,
                              пою:
           ты мне нужна,
           ты мне мила!..
Стук.
           Просыпаюсь.
                            В дверь мою
мать постучалась:
                           — Умерла…

Прошло
             лишь тридцать дней пустых,
как пульс утих,
                     как лоб остыл,
как твой
             последний след
                                       простыл, —
            от того дня,
как не к тебе
         пришли,
                        а к ней
          друзья, родня,
лишь тридцать дней,
как вместо
                 «ты»
                       ты стала «та»,
как Тышлер
                на квадрат листа
тушь наносил
                     и не просил
             «не двигаться!» —
                                      она сама
себя
         как мертвая вела,
сама
        не двигалась.
                               С ума
          я не сходил,
а больше сам
                         мать
                              успокаивал;
         снимать
ее с постели в гроб
                            пришел,
и платья
             синий шелк
        в цветах
                      оправил сам,
         и к волосам
приладил с дрожью
                                 косу ту,
что бронзой
                   светится насквозь…
Вокруг
               и в гроб
                           побольше роз,
чтоб ей
           лежалось,
                           как в саду.
Прощай, прощай!
                          Я девять лет
брал счастье
                        за руку
                                  и вел, —
и нет
            его!
Я должен встать
                     и жизнь перелистать
                                                 и, встав,
начать
             все
                   с чистого листа.
Как
       мир за месяц
                               поредел!
Ну да,
         я здесь,
                        а Клава где?
Где
         эта сказочная «Гда»,
жизнь,
          где без нас идут года?
Нет!
      Я не мрачен.
                           Я хочу
войти с другими
                           к жизни в дом,
пробиться
                  к чистому лучу
поэзии
          своим трудом.
Я говорю:
                работай,
                             лезь
по строчке
                лестничной
                                к звезде!
Я не уйду.
             Я жив.
                      Я здесь!
Ну да,
           я здесь,
                           а Клава где?

Вначале,
                 десять первых дней,
я позабыл
                  рыдать над ней.
Меня знобил
                   какой-то грипп
больного полузабытья.
           Должно быть, я
                                       не влип
           еще
           в топь
трудной жизни
                       без тебя.
Как прочно
               всажен в ребра нож, —
           должно ж
                        так сердце наболеть,
чтоб на балет
                        пойти в Большой.
С оглохшей
                     наглухо душой
           шел
           в «Метрополь»,
                                часов до трех
в ночь
           на бульварную скамью,
в полузнакомую
                         семью, —
я стал тащиться
                           в те места,
куда б не стал
                          ходить при ней,
но только не домой,
             где ждет,
             где жжет меня
                           мой враг стальной…

Мыслишкой —
                    сразу кончить все —
не слишком страшно
                                сжать висок.
Подумаешь!
                    В Москве ночной
при телефоне
                        эта мысль,
         как ни томись,
                               была вполне
карманной,
                  тихонькой,
                                   ручной.
Но дома!
                  Где лежит пятном —
да,
       на пол пролитый
                                   ментол
и стул
            на коврике цветном,
вся наша мебель,
                              старый стол…
Там эта мысль
                         меня могла
пугнуть из-за угла.
Но где-то ж надо спать!
          Все та ж
                        на третий
            лестница
                             этаж.
Потащишься —
                        в передней свет,
а Клавы
              просто дома нет.
Нет…
        Клавы
                    просто нет
         всерьез!
Ни роз,
             в каких лежала,
                                       ни
                                            косы,
        молчат ее часы,
свернулся змейкой
                                бус янтарь,
и цепко
            держит календарь
        несорванные дни.
Тут старый
                  с платьицами шкаф,
доха в духах,
                        белье ее,
подаренные пустяки,
         мои стихи
                          в тетрадке и
         две прядки
         русые
                  твои.
Еще тогда
                я срезал прядь,
в тетрадь
                  упрятал
                               и достал,
и на столе,
                косясь
      на них,
                 я стал
          раскладывать пасьянс
из локонов твоих
                              льняных.
На счастье
                    клал их
                                 так
                                        и так,
гадал,
          подглядывал
                                под масть
льняных,
                   соломенных,
                                           витых.
Как я ни жулил,
                          ты —
                              не выходила!
Как ни старался,
             ты —
                         не получалась!
              Никак!

Глазами
                   в синяках бессонниц
           я увидел свой
револьвер
                с сизой синевой.
Он — маузер,
                        он вот такой:
попробуешь рукой
                                на вес —
          он весь
          как поезд броневой,
стреляться из него —
                                как лечь
          под колесо.
Свое лицо
                    я трогал дулом.
          К жару скул
          примеривал,
ко рту,
          к виску
и взвешивал
                       в руке
                                   заряд,
где десять медных гильз
                                            горят.

Мне жизнь не в жизнь,
            а выход — вот.
Нигде,
           хоть всей землей кружись,
нигде —
              в воронежском селе
двойник любимой
                               не живет.
А выход вот:
                    в стальном стволе,
В сосновом
                    письменном столе.
На!
          Прислонись
                               к стене,
                                            и стань,
и оттяни
                   замок к себе,
пусть маслянисто
                                ходит сталь
в крупнокалиберной судьбе.
Тебя обстанет
                         цепкий ад
рефлексов,
                         сопряженных с ней,
во сне
          ее глаза стоят.
Скорей вложи обойму, на!
           Стихи?
                        Она!
                              Весь мир?
                                                Она!
Ты будешь плакать
                                   у окна
и помнить,
             помнить,
             помнить лоб
                              с косой соломенной
             и рот —
у всех дверей,
у всех ворот,
             куда тебя
                          ни привело б.
Но, знаете,
                   я думал жить.
И лучше,
               что замкнул на ключ
свой стол
                и в нем железный ствол.
И ключ —
            столу на уголок,
и лег,
           не зарыдав
                                  в тот раз,
на свой матрас.
Не спал,
            сквозь пальцы
    &

Перейти на страницу:
Прокомментировать
Подтвердите что вы не робот:*