Семен Кирсанов - Лирические произведения

Сказали мне,
                     что я стонал
       во сне.
Но я не слышал,
                             я не знал,
что я стонал
                       во сне.
Я не видал
                ни снов,
                              ни слов
я не слыхал —
                        я спал, —
без сновидений сон.
Товарищ утром
                         мне сказал,
что слышал
                   долгий стон,
как будто
               больно было мне —
так
        я стонал
                      во сне.
Да,
    все, что сдерживалось днем
затихшее
                  в быту дневном,
уже давно
                не боль,
не рана,
             а спокойный шрам,
рубец,
            стянувшийся по швам, —
а что
         для шрама соль?
Да!
         Я забыл
                        луга в цвету
и не стонал
                        о ней, —
я стал считать
                         ту,
        что любил,
почти
           любовью детских дней.
Но если б знали вы —
как это все
                  взошло со дна,
очнулось
              смутной раной сна
и разошлось,
                    как швы.
Но я
            не видел ничего
во сне.
             Я спал
                           без снов.
Товарищ
                   в доме ночевал,
и это
           я узнал
                           со слов…
Как мог
           таким я скрытным стать
и спрятать от себя
боль
           и бездумно спать?
Но боль живет,
                           и как ни спишь,
и как ни крепок сон,
какую б ночь
                   ни стлала тишь —
все слышит,
                   знает стон,
все помнит стон,
                          он не забыл
ту,
     что бессонно я любил
в дали́
         ушедших дней,
стон
          мне
                    напоминал о ней,
чтоб днем
                   не больно было мне,
чтоб я стонал
                       во сне.

Жил да был
                     Телефон
Телефонович.
Черномаз
                 целиком,
вроде полночи.

От него
            провода
телефонные,
голосами
               всегда
переполненные.

То гудки,
             то слова
в проволоке узкой,
как моя голова —
то слова,
              то музыка.

Раз читал
               сам себе
новые стихи я
(у поэта
            в судьбе
есть дела такие).

Это лирика была,
мне скрывать
                       нечего —
трубка
            вдруг
                      подняла
ухо гуттаперчевое.

То ли
         ловкая трель
(это, впрочем, все равно), —
Телефон
              посмотрел
заинтересованно.

Если
        слово поет,
если
          рифмы лучшие,
трубка
         выше
                    встает —
внимательней слушает.

А потом уж —
                         дела,
разговоры
                       длинные…
А не ты ли
                    была
в те часы
                 на линии?..

Я дома не был год.
             Я не был там сто лет.
Когда ж меня вернул
             железный круг колес —
записку от судьбы
             нашел я на столе,
что Золушку мою
             убил туберкулез.

Где волк? Пропал.
             Где принц? Исчез.
             Где бал? Затих.
Кто к Сказке звал врача?
             Где Андерсен и Гримм?
Как было? Кто довел?
             Хочу спросить у них.
Боятся мне сказать.
             А все известно им.

Я ж написал ее.
             Свидетель есть — перо.
С ней знался до меня
             во Франции Перро!
И Золушкина жизнь,
             ее «жила-была» —
теперь не жизнь, а сон,
             рассказа фабула.

А я ребенком был,
             поверившим всерьез
в раскрашенный рассказ
             для маленьких детей.
Все выдумано мной:
             и волк, и дед-мороз…
Но туфелька-то вот
             и по размеру ей!

Я тоже в сказке жил.
             И мне встречался маг.
Я любоваться мог
             хрустального горой.
И Золушку нашел…
             Ищу среди бумаг,
ищу, не разыщу,
             не напишу второй.

Сад, где б я шил, — я б расцветил тобой,
дом, где б я спал, — тобою бы обставил,
созвездия б сиять тобой заставил
и листьям дал бы дальний голос твой.

Твою походку вделал бы в прибой
и в крылья птиц твои б ладони вправил,
и в небо я б лицо твое оправил,
когда бы правил звездною судьбой.

И жил бы тут, где всюду ты и ты:
ты — дом, ты — сад, ты — море, ты — кусты,
прибой и с неба машущая птица,

где слова нет, чтоб молвить: «Тебя нет», —
сомненья нет, что это может сбыться,
и все-таки — моей мечты сонет

не сбудется. Осенний, голый сад
с ней очень мало общего имеет,
и воздух голосом ее не веет,
и звезды неба ею не блестят,

и листья ее слов не шелестят,
и море шагу сделать не посмеет,
крыло воронье у трубы чернеет,
и с неба клочья тусклые висят.

Тут осень мне пустынная дана,
где дом, и куст, и море — не она,
где сделалось утратой расставанье,

где даже нет следа от слова «ты»,
царапинки ее существованья,
и все-таки — сонет моей мечты

опять звенит. Возможно, что не тут,
а где-нибудь — она в спокойной дреме,
ее слова, ее дыханье в доме,
и к ней руками — фикусы растут.

Она живет. Ее с обедом ждут.
Приходит в дом. И нет лица знакомей.
Рука лежит на лермонтовском томе,
глаза, как прежде карие, живут.

Тут знает тишь о голосе твоем,
и всякий день тебя встречает дом,
не дом — так лес, не лес — так вроде луга.

С тобою часто ходит вдоль полей —
не я — так он, не он — твоя подруга,
и все-таки — сонет мечты моей

лишь вымысел. Найди я правду в нем,
я б кинул все — и жизнь и славу эту,
и странником я б зашагал по свету,
обшарить каждый луг, и лес, и дом.

Прошел бы я по снегу босиком,
без шапки по тропическому лету,
у окон ждать от сумерек к рассвету,
под солнцем, градом, снегом и дождем.

И если есть похожий дом такой,
я к старости б достал его рукой:
«Узнай меня, любимая, по стуку!..»

Пусть мне ответят: «В доме ее нет!»
К дверям прижму иссеченную руку
и допишу моей мечты сонет.

Я всю ночь
                   писал письмо,
все
        сказал
                    в письме.
Не писать его
                         не смог,
а послать —
                 не смел.
Я писал письмо
                             всю ночь,
в строки
                    всматривался,
только
             нет на свете
                                    почт
для такого адреса.
Если б я
              письмо послал —
что слова
                 на ветер.
Той,
         которой
                       я писал,
нет
      на свете.

А я
       кораблик сделал
из письма,
листок
           бумаги белой
сложил, не смял.
И в уйму
                   светлых капелек
пустил по реке:
«Плыви,
             плыви,
                          кораблик,
к ее руке».
А вдруг
          она на пристани,
спеша домой,
заметит
             издали
бумажный мой…
Но я боюсь —
                    бумажный
потонет, протечет,
и строки
             очень важные
она не прочтет.

А я
           письмо переписал,
и все
           сказал в письме я,
и сделал —
              бросил в небеса
воздушного змея.
«Лети, лети,
                   почтовый змей,
пусть туча
               не догонит,
но где-то в мире
                         встреться с ней
и дайся ей
                    в ладони».
Но я боюсь —
                     сверкнет гроза
зарницами
                  и зорями, —
и где лежит,
                  и что сказал
мой бедный змей
                              изорванный?

А я,
     не смыкая глаз,
до рассвета сизого,
буду
      много, много раз
письмо переписывать.
По улицам,
                 по шоссе,
у вокзальной башенки —
буду класть его
                       во все
почтовые ящики,
вешать его
                    на дубы,
клеить его
                   на клены,
на стены
               и на столбы,
на окна
           и колонны.

Я пришел,
              и знать не знал,
ведать не ведал,
и во сне
              не видел сна,
и не ждал ответа.
А пришел,
                 подумал только:
«Вот пришел бы ответ»,—
лишь подумал
                        и со столика
поднял конверт.
Я узнал
             любимый почерк,
ее руку около,
завитки
             знакомых строчек,
волосики с локона.
А написано
                  в письме
голосом в тиши:
«Ты искать меня
                           не смей,
писем не пиши.
Я ушла
            навеки — надолго
и не в близкий путь,
не пиши
               и не надо,
лучше забудь.
И не надо
                  змеев по небу
и листков на столбы, —
я прошу тебя:
                      кого-нибудь
найди, полюби…»
А страницы
                  в пальцах тают,
не дочитан ответ,
я еще письмо
                         читаю,
а письма уже нет.
Завитки
             любимых строчек
ищут глаза еще,
но меж пальцев
                            только почерк,
и то — исчезающий.