Семен Кирсанов - Лирические произведения

Стоят ворота, глухие к молящим глазам и слезам.

Откройся, Сезам!
Я тебя очень прошу — откройся, Сезам!
Ну, что тебе стоит, — ну, откройся, Сезам!
Знаешь, я отвернусь,
а ты слегка приоткройся, Сезам.
Это я кому говорю — «откройся, Сезам»?
Откройся или я тебя сам открою!
Ну, что ты меня мучаешь, — ну,
откройся, Сезам, Сезам!
У меня к тебе огромная просьба: будь любезен,
не можешь ли ты
открыться, Сезам?
Сезам, откройся!
Раз, откройся, Сезам, два, откройся, Сезам, три…
Нельзя же так поступать с человеком, я опоздаю,
я очень спешу, Сезам, ну, Сезам, откройся!
Мне ненадолго, ты только откройся
и сразу закройся, Сезам…

Стоят ворота, глухие к молящим глазам и слезам.

Почему
            я не «Линкольн»?
Ни колес,
              ни стекол!
Не под силу
                   далеко
километрить
                      столько!
Он огромный,
                      дорогой,
мнет дорогу
                    в сборки.
Сразу видно:
                       я —
                               другой,
не фабричной
                           сборки.
Мне б
             такой гудок сюда,
в горло, —
               низкий,
                          долгий,
чтоб от слова
                       в два ряда
расступались
                           толпы.
Мне бы шины
                      в зимний шлях,
если скользко
                         едется,
чтоб от шага
                        в змеях шла
злая
         гололедица.
Мне бы
              ярких глаза два,
два
          зеленоватых,
чтобы ка́пель
                      не знавать
двух
        солоноватых.
Я внизу,
              я гужу
в никельные
                         грани,
я тебя
            разбужу
утром зимним
                           ранним.
Чтоб меня
                 завести,
хватит
            лишь нажима…
Ну, нажми,
                ну, пусти,
я
    твоя машина!

Предутренний воздух и сумрак.
Но луч!
               И в кустарную грусть
на сурмах,
                на сурмах,
                                  на сурмах
играет зарю Беларусь.

А поезд проносится мимо,
и из паровозной трубы —
лиловые лошади дыма
взлетают, заржав, на дыбы.

Поляны еще снеговиты,
еще сановиты снега,
и полузатоплены квиты
за толпами березняка.

Но скоро под солнцем тяжелым
и жестким, как шерсть кожухов
на квитень нанижутся бжолы
и усики июльских жуков.

Тогда, напыхтевшись у Минска,
приветит избу паровоз:
тепла деревянная миска,
хрустит лошадиный овес.

И тут же мне снится и чуется
конницы топот и гик,
и скоро десницу и шуйцу
мы сблизим у рек дорогих.

Чудесный топор дровосека,
паненка в рядне и лаптях…
Прекрасная!
                         Акай и дзекай,
за дымом и свистом летя!

На паре крыл
(и мне бы! и мне бы!)
корабль отплыл
в открытое небо.

А тень видна
на рыжей равнине,
а крик винта —
как скрип журавлиный.

А в небе есть
и гавань, и флаги,
и штиль, и плеск,
и архипелаги.

Счастливый путь,
спокойного неба!
Когда-нибудь
и мне бы, и мне бы!..

На снег-перевал
по кручам дорог
Кавказ-караван
взобрался и лег.

Я снег твой люблю
и в лед твой влюблюсь,
двугорый верблюд,
двугорбый Эльбрус.

Вот мордой в обрыв
нагорья лежат
в сиянье горбы
твоих Эльбружат.

О, дай мне пройти
туда, где светло,
в приют Девяти,
к тебе на седло!

Пролей родники
в походный стакан.
Дай быстрой реки
черкесский чекан!

Скорый поезд, скорый поезд, скорый поезд!
Тамбур в тамбур, буфер в буфер, дым об дым!
В тихий шелест, в южный город, в теплый пояс,
к пассажирским, грузовым и наливным!

Мчится поезд в серонебую просторность.
Всё как надо, и колеса на мази!
И сегодня никакой на свете тормоз
не сумеет мою жизнь затормозить.

Вот и ветер! Дуй сильнее! Дуй оттуда,
с волнореза, мимо теплой воркотни!
Слишком долго я терпел и горло кутал
в слишком теплый, в слишком добрый воротник.

Мы недаром то на льдине, то к Эльбрусу,
то к высотам стратосферы, то в метро!
Чтобы мысли, чтобы щеки не обрюзгли
за окошком, защищенным от ветров!

Мне кричат: — Поосторожней! Захолонешь!
Застегнись! Не простудись! Свежо к утру! —
Но не зябкий инкубаторный холеныш
я, живущий у эпохи на ветру.

Мои руки, в холодах не костенейте!
Так и надо — на окраине страны,
на оконченном у моря континенте,
жить с подветренной, открытой стороны.

Так и надо — то полетами, то песней,
то врезая в бурноводье ледокол, —
чтобы ветер наш, не теплый и не пресный,
всех тревожил, долетая далеко.

Я пришел
               двумя часами раньше
и прошел
               двумя верстами больше.
Рядом были
                     сосны-великанши,
под ногами
                   снеговые толщи.
Ты пришла
                  двумя часами позже.
Все замерзло.
                           Ждал я слишком долго.
Два часа
                еще я в мире прожил.
Толстым льдом
                            уже покрылась Волга.
Наступал
                период ледниковый.
Кислород твердел.
                                    Белели пики.
В белый панцирь
                            был Земшар закован.
Ожиданье
                      было столь великим!
Но едва ты показалась —
                                                сразу
первый шаг
                   стал таяньем апрельским.
Незабудка
                       потянулась к глазу.
Родники
               закувыркались в плеске.
Стало снова
                        зелено, цветочно
в нашем теплом,
                             разноцветном мире.
Лед —
             как не был,
                               несмотря на то что
я тебя прождал
                               часа четыре.

Тегуантепек, Тегуантепек,
          страна чужая!
Три тысячи рек, три тысячи рек
          тебя окружают.

Так далеко, так далеко —
          трудно доехать!
Три тысячи лет с гор кувырком
          катится эхо.

Но реки те, но реки те
          к нам притекут ли?
Не ждет теперь Попокатепетль
          дней Тлатекутли.

Где конь топотал по темной тропе,
          стрела жужжала, —
Тегуантепек, Тегуантепек,
          страна чужая!

От скал Сиерры до глади плато —
          кактус и юкка.
И так далеко, что поезд и то
          слабая штука!

Так далеко, так далеко —
          даже карьером
на звонком коне промчать нелегко
          гребень Сиерры.

Но я бы сам свернулся в лассо,
          цокнул копытом,
чтоб только тебя увидеть в лицо,
          Сиерры чикита!

Я стал бы рекой, три тысячи рек
          опережая, —
Тегуантепек, Тегуантепек,
          страна чужая!