Семен Кирсанов - Лирические произведения

С папироскою
                         «Дюшес» —
девушка
              проносится.
Лет примерно
                      двадцать шесть,
пенсне
             на переносице.

Не любимая
                      никем
(места нет
                 надежде!)
вдруг увидит —
                          манекен
в «Ленинградодежде».

Дрогнет ноготь
                         (в полусне)
лайкового
                    пальца.
Вот он
               девушке в пенсне
тайно
              улыбается.

Ногу по́д ногу
                          поджав,
и такой
            хорошенький
Брючки в елочку,
                          спинжак,
галстушек
                  в горошинку.

А каштановая
                          прядь
так спадает
                    на лоб,
что невинность
                          потерять
за такого
                   мало!

Вот откинет
                  серый плащ
(«Выйди,
                обними меня!»).
Подплывает
                     к горлу плач.
«Милый мой!
                        Любименький!»

И ее со всей
                     Москвой
затрясет
               от судорог.
Девушка!
               Он восковой.
Уходи
            отсюдова!

Завладела
                     киноварь
молодыми
                  ртами,
поцелуя
             хинного
горечь
             на гортани.

Черны очи —
                 пропасти,
беленькая
                 челка… —
Ты куда
                 торопишься,
шустрая
               девчонка?

Видно,
              что еще тебе
бедовать
                нетрудно,
что бежишь,
                    как оттепель
ручейком
                     по Трубной.

Всё тебе,
               душа моя,
ровная
            дорожка,
кликни
           у Горшанова
пива
             да горошка.

Станет тесно
                       в номере,
свяжет руки
                      круто,
выглянет
              из кофточки
молодая
                 грудка.

Я скажу-те,
                  кралечка,
отлетает
                лето,
глянет осень
                   краешком
желтого
            билета.

Не замолишь
                        господа
никакою
               платой —
песня спета:
                 госпиталь,
женская
              палата.

Завернешься,
                        милая,
под землей
                       в калачик.
Над сырой
                   могилою
дети
             не заплачут.

Туфельки
               лядащие,
беленькая
                 челка…
Шустрая,
               пропащая,
милая
           девчонка!

— Не деньга ли у тебя
         завелась,
что подстриглась ты
         и завилась?
Вот и ходишь
          вся завитая,
и висок у тебя —
          запятая!

— Будь любезен,
         ты меня не критикуй,
у меня полон денег
         ридикуль.
Я Петровкой анадысь
         проходила
и купила ридикуль
         из крокодила.

— Будь любезна, расскажи
         про это мне:
не стипендию ли класть
         в портмоне?
Или стала ты,
         повыострив норов,
получать гонорар
         от ухажеров?

— Подозрительный ты стал,
         дорогой!
Он мне нужен
         для надоби другой —
а для пудреницы,
          хны и помады
и платочки чтобы
         не были помяты.

— Ты не прежним
         говоришь языком,
да мое тебе слово —
         не закон,
этих дней не оборвать,
         не побороть их!
Разойдемся ж, как трамваи
         в повороте!

Белофетровой
         кивнула головой,
помахала ручкой — замшей
         голубой,
отдала кондуктору
         монету
и по рельсам заскользила —
         и нету!

У тебя
            пальтецо
худоватенькое:
отвернешь
                   подлицо —
бито ватенкою.

А глядишь,
         со двора —
не мои
         не юга́,
а твои
         севера́,
где снега
         да вьюга́!..

Я за тайной
         тайги,
если ты
         пожелашь,
поведу
         сапоги
в самоежий
         шалаш.

А у них
         соболей —
что от них
         заболей!
А бобров,
         а куниц —
хоть по бровь
         окунись!

На ведмедя бела́
выйду вылазкою.
Чтобы шуба была,
шкуру выласкаю.

Я ведмедя того
свистом выворожу,
я ведмедю тому
морду выворочу.

Не в чулках
         джерси,
подпирая
         джемпр, —
ты гуляй
         в шерсти
кенгуров
         и зебр,

чтобы ныл
         мороз,
по домам
         трубя,
чтоб не мог
         мороз
ущипнуть
         тебя.

Я покинул знамена
неба волости узкой,
за истоками Дона,
коло Тро́стенки Русской.

И увез не синицу,
но подарок почтовый,
а девицу-зеницу
за глухие трущобы.

И не поезд раскинул
дыма синие руки —
и, закинув на спину,
вынес тело подруги.

Волк проносит дитятю
мимо логов сыновних,
мимо леса, где дятел —
телеграфный чиновник.

То проточит звереныш
ржи заржавленный волос,
то качнется Воронеж, то —
Репьевская волость!

Хорошо ему, волку,
что она, мимо гая,
на звериную холку
никнет, изнемогая.

О, Картвелия
             целит за́ небо,
пули легкие
             дальше не были.
В небо кинемся
             амхина́гебо,
двинем в скалы
             на взмахи сабли.

Чика красного,
              чика белого,
Чиковани и Жгенти,
             чокнемся! —
Сокартве́лоши
             ми пирве́лад вар! —
Говорю я,
             ко рту рожок неся.

Зноем обдал нас
             город Тби́лиси.
Хорохорятся
             горы го́лубо.
Дождь на Мта́цминде,
             тихо вылейся
и до Ма́йдани
             мчи по желобам…

Расчлененные в скобках подробно,
эти формулы явно мертвы.
Узнаю: эта линия — вы!
Это вы, Катерина Петровна!

Жизнь прочерчена острым углом,
в тридцать градусов пущен уклон,
и разрезан надвое я
вами, о, биссектриса моя!

Знаки смерти на тайном лице,
угол рта, хорды глаз — рассеки!
Это ж имя мое — ABC —
Александр Борисыч Сухих!

И когда я изогнут дугой,
неизвестною точкой маня,
вы проходите дальней такой
по касательной мимо меня!

Вот бок о бок поставлены мы
над пюпитрами школьных недель, —
только двум параллельным прямым
не сойтись никогда и нигде!