Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Стихотворения и поэмы. Том 1

Ни африканский бубен, ни свирель
в полях Непала пляшущего Кришны,
ни Кунг тсе, сна лишивший гонг, ни трель
распевных возгласов из древней Мишны,
ни хоровод, который водит лель,
бог жаркий, издали в апреле слышный –
стихам нас не учил. Наш пантеон
от Сумарокова: Омир, Анакреон.

Не потому ли так верны Камены
размерам русских медленных стихов –
бог избранный не ведает измены.
В венке зажегкшем вековых дубов,
в плюще, как плащ на вековые стены
спадавшем в шелесте резных листов,
дружили с русским гением богини,
покинув сень рощ лавровых и пиний.

Я в отрочестве Павловск помню. В парке
площадку Муз. Там юный Аполлон
стоял, их хороводом окружон.
Над каменными лицами их арки
живой листвы качались; арфы звон,
замшелых свитков шелест, говор жаркий
мне слышался в кругу ожившем их.
И в таинстве звучал мне первый стих.

Такой языческой крещеной девой
– был православным нам святой союз
с Каменами – ты мне свои напевы
несешь в изгнанье, дочь старинных Муз.
О утешений ритмы! Узы уз
слов гармонических, свободных слов... Пусть гневы
мы будим в критике, враге стихов.
Нет, проза – пошлый комментарий снов.

Блаженные распевные беседы,
когда никто не слышит в мире нас –
я так читал в полях волынских веды,
так слушал духов бестелесный глас!
Невинный лавр над ритмами победы
в ямбозвучащий полномерный час,
когда в стихах – смиренней нет занятий –
ищу я тайн мистических заклятий.

Годов тридцатых смирный человек –
декоративный матерьял парадов,
боев и митингов... Безумный век
мне тихим подвигом отметить надо.
Придя от белых вьюг и черных рек,
в стране подстриженной чужого сада
на камне европейских городов
я променять на звуки их готов.

Охотно верю – предкам было скушно
в российском Домике в Коломне. Нам же в нем
все милым помнится. Мы русским калачем
гостей иноплеменных прямодушно
готовы потчивать и здесь, в краю чужом.
Вот самовар картонный вьет послушно
бумажный пар, и Пушкина за ним,
одушевясь, цитирует Тувим.

О Муза! для коломенских идиллий,
благословенных Пушкинских октав
сойдем и мы – мир неизменно прав –
в смиренный дол печалей и насилий,
гримас бесовских, демонских забав,
и вспомним в утешенье: в мокрой пыли
варшавской мглы в посольство иль на бал
здесь некогда сам Гофман проезжал

в карете черной – и слуга безхвостый,
наперсником прикинувшийся бес,
ему нашептывал заклятья под навес
с подножки задней. Слово беса просто –
привычное, утратившее вес,
но сколько в нем магического роста.
Речей бесовских сладостна кудель –
и мчались бесы в русскую метель.

Теперь их нет. Пророчат не они
в завьюжном хохоте о русской смерти –
глухие демоны сменили бесов – верьте! –
вот почему так скучны стали мы:
насмешливы проказливые черти,
а демоны торжественно скучны.
Я юношей их часто видел в дыме
зорь огненных – суровыми, нагими.

Когда умнели августовски дни,
прозрачнели осенними кострами
дерев и туч, и властными стихами
я управлял небесными огнями, –
высокими волынскими ночами
являлись мне торжественно они –
гиганты черные, глухонемые –
и их приветствуя, леса склоняли выи,

леса гремели темною листвой.
Полями над изжаждавшей землей
шли демоны, и душною грозой
казалось людям приближенье духа.
У чресел их встречались громы глухо
и вспыхивали молнийной стрелой.
И пепелили, низвергаясь, громы
сердца людей, и пажити, и домы.

Ни плач о мертвых, заключенных, нет,
не в жестоте лишений одичанье –
был страшен мрачный демонский навет.
И видел я: – исполевает свет:
бездушит мир, скудеет состраданье.
И дух неволило негодованье.
Бежали мы, но и в чужом краю
я видел скорбной родину мою.

Тогда, я слышал, говорили: сон
проклятый – годы чуждого засилья,
насильем кто ответит на насилья,
тот победит – второй Наполеон.
Не спорил я – ведь знал, что был рожден
не человеком враг, что носит крылья,
и тенью их, точащей адский яд;
он жжет сердец богоцветущий сад.

На демонские мрачные забавы
единственный пророчил я ответ:
миротворенье ангельское славы
молитвенной, Фаворский умный свет,
благочестивость дней, – быть может лет.
И тихим подвигом мы будем правы –
от немоты молитв – движенья губ –
враг рухнет в бездну, как подмытый дуб.

Путь скудный, неизвестный и упорный.
Я изменил ему в тот день позорный,
когда взомнил, что можно волшебством
достигнуть легче власти, чем постом,
над демоном. Но в магии той черной
знакомой сладостью, холодным торжеством
магически мне ямбы зазвучали
и в снах орфических аттические дали,

и гул эпический громады влажной вод
вновь огласил безумный хоровод
полуязыческих кровавых таинств.
Священный колос факелом цветет,
и Муза с лирой каменною манит –
мне чудилось – в успенье – тайный грот,
и оживает лира и над нами
звучит – до слез – знакомыми стихами.

Так в час решающий я был смущен
игрой бесовской. Детский полусон:
парк Павловский, в нем Музы, Аполлон
– вы, в отрочестве виденные боги, –
сказалось все. И я сошел с дороги,
где умный свет на мир струился строгий.
И в тайнопись страстей, стихий, светил
я ум свой возмущенный погрузил.

Услужлив Враг: в полях волынских встретил
я старца странного. Безумец жил
в заброшенном окопе. Он сложил
очаг из кирпича, на нем варил
похлебку из корней. Был странно светел
безумца облик. Он меня отметил,
мне фолианты древние раскрыл
– он спал на них – и тайну мне вручил.

Она была в магической колоде
старинных карт. Их знаки изучал
я в одиночестве ночами (на свободе
от дней, крутивших свой ленивый вал,
как тот орган, что в детстве на комоде,
стуча и щелкая пружиной, напевал
тягуче менуэты и романсы),
раскладывал волшебные пасьянсы.

Дух пламени, дух камня, влажный дух,
воздушный дух – войдите в язь и слух.
Вот немота по миру – снежный пух
расходится и снова – снова – снова
от лона оглушенного земного
до лона отраженно мирового
восходит трижды возглас – трижды три:
стань камнем – каплем – воздухом – сгори!