Валериан Бородаевский - Посох в цвету: Собрание стихотворений

Еще тенета паука
Волшебны в бисере росистом;
Еще замглевшая река
Прибережного кулика
Не внемлет перекрестным свистам;

Еще бакчи столетний страж,
Приметив, как подъемлет донце
Подсолнечник, – бредет в шалаш
И проворчит, кряхтя: шабаш!
Оставя караульным солнце.

Деревню лиловатый дым
Волнистым ладаном окурит,
И, прозвоня ведром своим,
Лучом обласкана рдяным,
Молодка томный глаз прищурит; –

А уж псари ведут на двор
Коней, – и ты, степной патриций,
Спешишь, под завыванье свор,
Чтоб кончить твой вчерашний спор
С ушедшей в камыши лисицей!

Да здравствует задорный треск шаров
И ящики загадочных избраний;
Мундирный блеск и рокот голосов, –
Внезапный взрыв призывных восклицаний!

Пожатья рук и сочный поцелуй, –
И на руках взлетает предводитель!
И острый ток шампанских пенных струй
Широко льет румяный победитель.

Я слушать вас любил с досужих хор,
Шумливые российские дворяне.
Смотрю, дивлюсь… Потом слабеет взор, –
Вы там, внизу – в мистическом тумане…

Меж тем со стен, где бледных досок ряд
Златят имен немые вереницы, –
На буйный пир таинственно глядят
Блестящие холодные гробницы.

Ты не для жизни, нет, – для томной мелодрамы
Построенный, стоишь, дощатый серый дом,
Где стекла – в радугах, и покосились рамы
С сердцами по углам, поросшими грибком.

Здесь были до конца меланхоличны дамы…
Как нежно клавесин журчал и пел о нем!
Но франты ловкие ловили легче гаммы
Записку жгучую с надушенным платком.

И тонкий аромат красивого порока,
Насквозь провеянный дыханьем злого рока,
Струил трагический и пряный пустоцвет;

И сколько шепотов носилось в темных залах,
Когда оглядывал в раздумьи пистолет
Вивёр, развенчанный усмешкой губок алых!

В шлафроке стеганом, над грудью утучненной
Чубук подъемлет он как некий властный жезл;
Десница ж мягкая с истомой полусонной
Качает плавно кисть пурпурную у чресл.

На блеклом бархате резных огромных кресл
Как светел воск лица и череп обнаженный!
А над челом кумир Киприды благосклонной
Восставил друг искусств и судия ремесл.

Припухлые глаза, не ведая печали,
От дней медлительных лазурность потеряли, –
Лишь тлеет искорка в хладеющей золе.

Отец для поселян, а к девам пуще ласков,
Он весь тут до конца. – Прибавьте на столе
Том кожи палевой с тиснением: Херасков .

Ты был простой и тихий человек
И в сюртуке ходил ты длиннополом;
Краснел как девушка, детей не сек
И не блистал ни сметкой, ни глаголом.

– Стань ктитором! – тебе однажды рек
Сам протопоп. В молчании тяжелом
Ты сгорбился, потупя пленку век,
Зане ты был смиренным мукомолом.

И двадцать лет по церкви ты бродил
С тарелкой жестяной, покуда сил
Хватало. Колокол, тобой отлитый,

Так сладок в ночь, когда затихнет мир,
Что для тебя, почивший под ракитой,
Он, – верю, – слаще лучших райских лир.

Дорожкой полевой в потертом шарабане
Ты не спеша трусишь… Луга еще в тумане;
Но встал ты вовремя: ты правишь ремесло.
Картуз, надвинутый на хмурое чело,
В рубахе кубовой твой стан отяжелелый,
Степная крепость мышц и шеи загорелой,
В перчатке замшевой огромная рука
И длинный жесткий ус, седеющий слегка,
На грунте желтых нив и неба голубого, —
Как много для меня храните вы родного!
Лошадка круглая, не требуя вожжей,
Бежит размеренно – ни тише, ни скорей.
Ты должен осмотреть порядки полевые:
Потравы нет ли где, идут ли яровые,
Шалят ли овражки; не виден ли жучок…

Телега встретится: соседский мужичок;
Поклон приветливый – и вольная дорога. –
Ты тронешь козырек и поворчишь немного,
Что, в рожь заворотив, погложет как-никак
Клячонка тощая тобой хранимый злак.

На полку едешь ты. Там вольный распорядок.
Подолы подоткнув, рассыпались меж грядок
Девицы шустрые; не молкнет яркий смех…
Мелькнет вдруг молодость и первый сладкий грех,
И первое «люблю» полольщицы-дикарки
В глазах, расширенных как у пугливой ярки,
Что нож почуяла от любящей руки
И блеет и дрожит, исполнена тоски…

И снова никого… Кругом простор да тишь.
Поводья натянув, на пашню ты катишь,
А чибис, вспугнутый над ржавыми лугами,
Кружит и плачется и хлопает крылами…
Уж солнце высоко, и недалек обед.
Ты повернул – домой… Подруга многих лет,
Смирившая твой пыл своей природой прочной,
Завидя шарабан в окошечко молочной,
Поспешно кубаны на ледник отошлет
И, сплющив нос, к стеклу губами припадет.

Ходит черный при луне
Таракан по балалайке
И бренчит о старине
Да о белой молодайке.

На плите вода шипит,
Жаром пышет поварская. –
За окном сверчок трещит,
Смотрит звездочка, мигая…

– Спишь ты, старый? – И стучат
Девки шустрые в окошко.
За картинами шуршат
Прусаки… Мяучит кошка.

Замирает при луне
Таракан на грустных струнах,
И бежит по седине
Серебро от струек лунных…

Ну, играй же, таракан!
Запляши на балалайке!
– «Ночь раскрыла сарафан,
Светят груди молодайки!»

Их было две по сторонам балкона,
Отрытые из древнего кургана,
Две бабы каменных, широкоскулых
И с плоским носом — две огромных глыбы,
Запечатлевших скифский вещий дух.
И милый дом, восставшие от праха,
Вы сторожили, мощные богини,
С улыбкой простоватой и жестокой
На треснувших, обветренных губах…

Одна была постарше, с вислой грудью.
Ее черты казались стерты влагой:
Быть может, сам великий, синий Днепр
Ее терзал в порыве покаянном, –
Владычицу греховную зачатий, –
И мчал к морям, с порога на порог.
Другая, юная, еще хранила облик
Девический; граненых ожерелий
Тройная нить ей обнимала шею,
Округлую и тяжкую, как столп.

О, серый камень, как томил ты дивно
Ваятеля, – как мучил он тебя,
Чтобы мечту пылающих ночей
Привлечь к твоим шероховатым граням!
Когда ко мне прекрасная хозяйка.
Чуть улыбаясь, шла с балкона, в блузе
И пышных локонах, кивая головой,
И становилась, опершись на плечи
Одной из двух таинственных богинь, –
О, что тогда в груди моей кипело…
Я слышал речь ее, с едва заметным
Акцентом польским, целовал персты
И увлекал от каменных чудовищ
К террасе, завитой плющом тенистым…
А там, внизу, они стояли грузно,
И каменные плечи их серели
Непобедимой, вечной, мертвой мощью…

В мой городок из северной столицы
Глухой, метельной ночью я скачу
Услышать смех двоюродной сестрицы.

Я юный ус порывисто кручу,
Бубенчикам заливистым внимаю
И ямщику нелепости кричу.

Оборотясь, кнутом он машет: знаю!
(А борода – как глетчер, и в глазах
Лазурное приветствие читаю.)

Вкруг фонарей танцует снежный прах;
Дымится пар над крупами лошадок
И свищет ветер в гривах и хвостах.

И этот свист, как голос лирный, сладок
Под сводами торжественных ворот
(Являющих возвышенный упадок).

Вот белый дом. И здесь она живет…
Молчите, бубенцы! И тихо мимо
Дверей заветных он меня везет.

Горит душа, больной тоской томима,
И к лону нежной девушки мечта –
В осьмнадцать лет! – влечет неудержимо.

«Теперь скачи!..» Знакомые места:
Дрема домов, что выбиты навеки,
Как в бронзе, в детской памяти. Креста

Серебряное пламя; шар аптеки…
Там – сад во мгле… Всё за сердце берет!
И грезится: вот приоткроет веки,

Шепнет: «целуй!» и как дитя уснет.