Николай Тихонов - Полдень в пути
ЖЕНЩИНЫ КУРУША
Где Шахдаг пленяет душу,
Я привстал на стременах:
Ходят женщины Куруша
В ватных стеганых штанах,
В синем бархате жилеток,
В самотканом полотне,
И лежат у них монеты
На груди и на спине.
С чубуком стоят картинно
У оград и у ворот,
И мужской у них ботинок
Женской обувью слывет.
Их бровей надменны дуги,
Хмурой стали их рука,
И за ними, словно слуги,
Бродят стаей облака.
Гость иной, поднявши брови,
Их усмешкой поражен,
Скажет: нету жен суровей
Богатырских этих жен.
Нет, предобрые созданья
В ватных стеганых штанах
Украшают мирозданье
Там, где высится Шахдаг.
Тараторят понемножку,
Носят воду над скалой,
Из кунацкой за окошко
Облака метут метлой.
И они ж — под стать лавинам,
В пропасть рвущимся коням,
И страстям — неполовинным,
Нам не снившимся страстям!
«Он — альпинист и умирал в постели…»
Марку Аронсону
Он — альпинист и умирал в постели,
Шла тень горы у бреда на краю,
Зачем его не сбросили метели
Высот Хан-Тенгри в каменном бою,
Чтоб прозелень последнего мгновенья
Не заволок болезни дым,
Чтоб всей его любви нагроможденье.
Лавиной вспыхнув, встало перед ним.
Прости, что я о смерти говорю
Тебе, чье имя полно жизни нежной,
Но он любил жестокую зарю
Встречать в горах, осыпан пылью снежной.
Я сам шагал по вздыбленному снегу
В тот чудный мир, не знавший берегов,
Где ястреба как бы прибиты к небу
Над чашами искрящихся лугов.
Мы знали с ним прохладу сванских башен,
Обрывы льда над грохотом реки,
О, если б он…
Такой конец не страшен,
Так в снежном море тонут моряки.
И если б так судьба не посмеялась,
Мы б положили мертвого его
Лицом к горе, чтоб тень горы касалась
Движеньем легким друга моего,
И падала на сердце неживое,
И замыкала синие уста,
Чтоб над его усталой головою
Вечерним сном сияла высота.
ГОРЕЦ
Сказал, взглянув неукротимо:
«Ты нашим братом хочешь быть,
Ты должен кровью побратима
Свое желание скрепить».
И кровью гор морозно-синей
Кипел ручей, высок и прям.
«Ты, горец, прав! Клинок я выну —
Я буду верный брат горам!
Пускай на рану льет отвесно
Простая горная струя,
Пускай сольется с кровью трезвой
Кровь опьяненная моя».
«Давайте бросим пеший быт…»
Давайте бросим пеший быт,
Пусть быт копытами звенит.
И, как на утре наших дней,
Давайте сядем на коней.
И для начала мы лугами
Пройдем широкими кругами,
Огладив шею скакуна,
Проверив, крепки ль стремена,
Взмахнем камчой над конским глазом —
В полет скакун сорвется разом.
И ну чесать то вверх, то вниз —
Взлетать с разбега на карниз,
В ручей с карниза, пену взмылив,
А в травах что-то вроде крыльев
Летит зеленою парчой
Под обалдевшей алычой.
В камнях, над гривой не дыша,
Прошепчешь: «Ну, прощай, душа!» —
И — нет камней, лишь плеск в ушах,
Как птичьи плески в камышах.
А ты забыл, что хмур и сед,
И что тебе не двадцать лет,
Что ты писал когда-то книги,
Что были годы, как вериги,
Заботы, женщины, дела,—
Ты помнишь только удила,
Коня намыленного бок,
И комья глины из-под ног,
И снежных высей бахрому
Навстречу лёту твоему…
«Я хочу, чтоб в это лето…»
Я хочу, чтоб в это лето,
В лето, полное угроз,
Синь военного берета
Не коснулась ваших кос.
Чтоб зеленой куртки пламя
Не одело б ваших плеч,
Чтобы друг ваш перед вами
Не посмел бы мертвым лечь
РИСУНОК
Как будто с лодки уронив весло,
Гляжу в поток, каким его несло.
В томительной, как сердце, быстрине
Горит лицо, смеющееся мне.
Струящиеся крылья легких рук —
Лилейной жизни влажный полукруг.
Я позабыл и лодку и весло,
Наивное я вспомнил ремесло,
И, как дикарь, приснившийся поток
Я начертил рисунком этих строк.
НОЧЬ
Спит городок.
Спокойно, как сурок.
И дождь сейчас уснет,
На крышах бронзовея;
Спит лодок белый флот
И мертвый лев Тезея,
Спит глобус-великан,
Услада ротозея,
Спят мыши в глобусе,
Почтовый синий ящик,
Места в автобусе
И старых лип образчик,—
Все спит в оцепенении одном,
И даже вы — меняя сон за сном.
А я зато в каком-то чудном гуле
У темных снов стою на карауле
И слушаю: какая в мире тишь.
…Вторую ночь уже горит Париж!
«Проходят буря, и чума…»
Проходят буря, и чума,
И дождь, и даже ночь сама,
И снова утро настает.
Мой добрый друг, не все пройдет.
Деревья, что цвели при нас,—
Они остались про запас.
В другой иль в этой стороне —
Они остались вам и мне.
«Каких рассказов вас потешить…»
Каких рассказов вас потешить
Такой бродяжьей пестротой,
Такой веселостью нездешней,
Такой нелепой прямотой,
Чтоб вы могли уже в постели,
Упав лицом в подушек снег,
Одна зеленой их метели
Легко смеяться в полусне…
ВОЗВРАЩЕНИЕ В ГОРОД
Уже отлязгал паровоз,
Уж дребезжал трамвай урочный,
Но все струился дым волос —
Тех, золотых, — над смуглой ночью.
Но в электрической росе
В стекле деревья плыли снова,
И профиль девушки висел
Ундиной города родного.
ПИСЬМО
Писал письмо большое
О жизни о прибрежной,
Писал письмо с душою,
Местами даже нежно.
Романтике внимая,
В бутыль вложил письмо я,
Чтобы волна немая
Его несла бы, моя.
Плеснул воде посуду,
Сквозь пены венчик мылкий
Дивлюсь морскому чуду —
Все в двух шагах бутылка.
И мне сказала чайка,
Взлетая словно белка,
Что для письма такого
Все это море — мелко!
«На водяных полянах…»
На водяных полянах
Покой белей струны,
На спящих гидропланах
Лежит рука луны.
Ты на воду подуй-ка,
На струйку на одну —
Луна черпнет ту струйку,
Ту струйку, как струну.
В очарованье странном
Струны той молодой
Ты станешь гидропланом,
Луною и водой…
А что-то чуда вроде
Свой дивный множит рост,
И тень твоя уходит
Куда-то в море звезд!
«Где-то в душном Камеруне…»
Где-то в душном Камеруне
Есть съедобная земля,
Сохнут там колосья втуне,
Там заброшены поля.
Там прекрасной синей глиной
Набивают люди рот
И, запив водой невинной,
Водят голый хоровод.
Но моя земля не хуже,
Чем не лакомый кусок:
Море синее на ужин,
Сосны, вереск и песок.
И не в смысле переносном
Путник жадно норовит
Уплетать холмы и сосны,
Больно вкусен этот вид!
Запивать струею чистой,
Ковш подняв над головой,
Чуть соленой, чуть шерстистой,
Темной влагой стиховой!
«На улице, как на поляне…»
