Николай Тихонов - Полдень в пути

Мир молодой, как небо на заре.
Встречал меня на той полугоре.
И, книжным словом не оскорблена,
Чернела леса дальняя стена.

И созданная заново роса
Гордилась тем: росу пила оса.
И шепоты властительные трав,
В свое дыханье мощь земли вобрав,
Вступали в спор с могучею осой,
Был у осы граненый глаз косой.

Казалось, шепчет мне полугора
Мильоном уст: тебе устать пора.

Я сел на пень. Я вспомнил жизнь свою.
Я унижать ее не устаю.
Разменивать на мусор малых дел,
Как будто не поставлен ей предел.
И, может быть, уж вся она за мной,
Как этот холм перед лесов стеной.
И объяснить я должен муки все
Немедля — курослепу иль осе.

Кому еще? Я вспомнил город твой,—
Ты спишь еще, и сон над головой,
Закрыты ставни. Улица гремит
Железом всех сомнений и обид.
Ты спишь еще. Еще твоей рукой
Владеет жизни комнатный покой.
Ты — легкая, не знавшая родов,
Ты — вольная в неволе городов,
Ты тихо спишь — и, как у статуй ровно,
Твои глаза глядят еще условно!

Был майский день, но ветер шел с залива
И вел туман, и ставил на холмы,
Как будто бы из мглы неторопливой
Являлось мне видение зимы.

На старый снег похожи стали воды,
Свинцовостью мерцая снеговой,
Но не было мне дела до природы
И до ее поруки круговой.

Лишь потому мне и приснился буер,
В глубокий снег ушедший до плеча,
Что только ты всей образною бурей
Моих стихов владела в этот час.

И, твоему покорен самовластью,
Стал буер яхтой, легкою, как дым,
И он прошел, как скромный вестник счастья,
Прорезав сердце килем ледяным.

То не был сон, что путал время года,
Но дальний плеск одной волны родной,
Туман исчез, весенняя природа
С твоей улыбкой встала предо мной.

Как след весла, от берега ушедший.
Как телеграфной рокоты струны,
Как птичий крик, гортанный, сумасшедший
Прощающийся с нами до весны,

Как радио, которых не услышат,
Как дальний путь почтовых голубей,
Как этот стих, что, задыхаясь, дышит,
Как я — в бессонных думах о тебе.

Но это все одной печали росчерк,
С которой я поистине дружу,
Попросишь ты: скажи еще попроще,
И я еще попроще расскажу.

Я говорю о мужестве разлуки,
Чтобы слезам свободы не давать,
Не будешь ты, заламывая руки,
Белее мела, падать на кровать.

Но ты, моя чудесная тревога,
Взглянув на небо, скажешь иногда:
Он видит ту же лунную дорогу
И те же звезды, словно изо льда!

Едва плеснет в реке плотва.
Листва прошелестит едва,
Как будто дальний голос твой
Заговорил с листвой.

И тоньше листья, чем вчера.
И суше трав пучок,
И стали смуглы вечера,
Твоих смуглее щек.

И мрак вошел в ночей кольцо
Неотвратимо прост,
Как будто мне закрыл лицо
Весь мрак твоих волос.

Стих может заболеть
И ржавчиной покрыться,
Иль потемнеть, как медь
Времен Аустерлица,

Иль съежиться, как мох,
Чтоб Севера сиянье —
Цветной переполох —
Светил ему в тумане.

И жаждой он томим,
Зарос ли повиликой,
Но он неизгоним
Из наших дней великих.

Он может нищим жить,
Как в струпьях, в строчках рваных,
Но нет ни капли лжи
В его глубоких ранах.

Ты можешь положить
На эти раны руку —
И на вопрос: «Скажи!» —
Ответит он, как другу:

«Я верен, как тебе,
Мое любившей слово,
Безжалостной судьбе
Столетья золотого!»

Мой город так помолодел —
         Не заскучать,
И чайки плещутся в воде,
         Устав кричать.

И чаек крылья так легки,
         Так полны сил,
Как будто душу у реки
         Кто подменил.

И самолетов в вышине
         Горят круги.
Я слышу в синей тишине
         Твои шаги.

Как будто слух мой стал таков,
         Что слышит сон,
Как будто стук твоих шагов
         Заворожен.

Как будто губ твоих тепло.
         Прохладу плеч
На крыльях чаек принесло
         — Сюда — беречь.

Иль ты одна из этих птиц
         Сама,
И мне по ней в огне зарниц
         Сходить с ума!

Я снова посетил Донгузорун,
Где лед светил в реки седой бурун.

Остры, свежи висели вкруг снега,
Я видел: жизнь моя опять строга,
И я опять порадовался ей,
Что можно спать в траве между камней,
И ставить ногу в пенистый поток,
И знать тревогу каменных берлог.
В глуши угрюмой, лежа у костра,
Перебирать все думы до утра.

И на заре, поднявшись на локте,
Увидеть мир, где все цвета не те…

…Намеченный смело
Над зыбью полей
Светящимся мелом
По аспидной мгле…

Вычерчивал мастер
Во весь небосклон
Его, как на части
Разбившийся сон.

Чертил он и правил
Снега, как рассказ,
И гору поставил,
И вывел на нас.

И падал кусками,
И сыпался мел,
Но гору на память
Он кончить сумел!

Женщина в дверях стояла,
В закате с головы до ног,
И пряжу черную мотала
На черный свой челнок.

Рука блеснет и снова ляжет,
Темнея у виска,
Мотала жизнь мою, как пряжу
Горянки той рука.

И бык, с травой во рту шагая,
Шел снизу в этот дом,
Увидел красные рога я
Под черным челноком.

Заката уголь предпоследний,
Весь раскален, дрожал,
Между рогов аул соседний
Весь целиком лежал.

И сизый пар, всползая кручей,
Домов лизал бока,
И не было оправы лучше
Косых рогов быка.

Но дунет ветер, леденея,
И кончится челнок,
Мелькнет последний взмах, чернея,
Последний шерсти клок.

Вот торжество неодолимых
Простых высот,
А песни — что? Их тонким дымом
В ущелье унесет.

Здесь ночи зыбкие печальны,
Совсем другой луны овал,
Орлы, как пьяницы, кричали,
Под ними падая в провал.

           И взмах времен глухих и дерзких
           Был к нашим окнам донесен,
           Перед лицом высот Кегерских
           Гулял аварский патефон.

Тревогу смутную глушили
И дружбой клялись мы навек.
Как будто все мы в путь спешили,
Как будто ехали в набег.

           Из пропасти, как из колодца,
           Реки холодной голос шел:
           «Не всем вернуться вам придется,
           Не всем вам будет хорошо…»

А мы смеялись, и болтали,
И женщинам передавали
Через окно в кремнистый сад,
Огромной ночью окруженный,
Стаканы с тьмой завороженной,
Где искры хитрые кипят.