Вячеслав Ладогин - Бульварный роман. Исповедь алкоголика (сборник)

Тут жлоб картошку волочет,
Полубезумно улыбаясь,
А здесь в лицо дубиной бьет
Бесстыдный мент,
в войну играясь.
Там – шлюха в струпьях на лице
Бухого хахаля целует,
Что прячет язву на конце
И как блатной небрежно курит.

Вот этот ад
Я не люблю,
Но связан, связан, связан,
Связан
Существованьем с ним
И глазом,
Потрескавшимся во хмелю,
И каждой красной жилкой ока
Я поглощаю зрелищ смрад
…………………………………….
И мрачный прадедов парад
Мне сердце трогает глубоко.

Ревущий транспорт, треск в ушах,
Багровоглазые химеры
…………………………………….
Сырые трещины в церквах,
Потративших остатки веры.

Из трещин шарфом голубым
Разверзнутое небо бросил
Нещадный Бог в горящий дым…
В каналах эхо раздалося…

На Пряжке криками больных
Полна небесная отрава,
И кажется – мы
хуже их,
Глядящих сквозь миры лукаво.

В Коломне
метрах лишь в трехстах
От мест, где домик плыл убогий
Гнилой развалочкой в волнах,
Где прыгали единороги
С гитарных струн
по вечерам,
Голландец Ханс пил с нами мрачный,
Сенной же рынок гарью злачной
Бьет по чувствительным ноздрям.

А посреди Сенного рынка —
Харчевня.
Что за хрень? Войдем!
Средневековая начинка,
Все, все кругом полно ворьем.
В харчевню Ты, еврей, ведешь нас,
Хотя мошна твоя пуста,
Но счастлив уличный найденыш:
Ведь здесь восточный суп, пита.
Танцуют все: азербайджанцы,
Татары, русские и чудь.
И весь. Вся хрень. Всё танцы-шманцы.
Всё рынок. Рынок – не вздохнуть.

Я жрал харчо или питу
С Вергилием Советских Буден,
И мысли были на спирту,
Неведомы и чужды людям.

С тех дней я не люблю себя
За маловерье, за мельканье
В чужих глазах. И, жизнь сгубя
Лишь за короткое дыханье,
Чем оправдаться мне потом?
Тем, что в харчевне ел с Тобою?

«Там били женщину кнутом».
Прости мне. Я ее не стою.

Расплата, Оля, грешников нашла.
Но как же шевелила ты мозгами,
Слив «голубиное гнездо» и… «пламя»?
Не слишком ли метафора смела?

Ну что ж ты, Оль! Ну как ты, Оль, могла? —
Что сочинила ты над голубями
Грозой Любви, в экстазе поля брани?..
Воробушки горели без числа.

Когда Писанье ты иссохшими глазами
Читала, было поздно: всю до тла
Сожгло листву в России птичье пламя.

Боян напутал, скоморох глумливый!
Была «Голубка с ветвью»: в час Отлива
С вершины птица ветку сорвала…

И не жжется, а грелкой лежит ниже сердца и справа глагол;
Над великою русской рекой нет хорея, а есть рок-н-ролл;
А со склонов реки безвозвратно исчезла малина.
Отчего же однако во имя Отца, или Сына? —

В три погибели согнут, автомат стиснув так у колена,
Что с него чуть не соком чугунным бьет в бля-мраморный пол,
Сто погибелей знавший, не желавший лишь буржуйского плена
И кричавший три тысячи двести два раза коняге: «Пош-шо-ол!»
О, матрос из метро!
О, матрос из метро, чьи чугунные руки трясутся,
Отчего плачешь ты,
На гранит уронив автомат?
«Бедный Бро!..»

Оттого и верлибр, что поэзия больше не требует строк,
Да какие там строфы и строчки в эпоху чарльстона?
Над великою русской рекой амфибрахия нет, есть фокстрот
для корнет-а-пистона.

Впрочем, время идет:
За сто метров ПМ пробивает на долларе рожу Линкольна.
Вижу с моста, как тронулся лед…
И крушат его сваи воздушных мостов ледокольно.

Не забудь не хулить имя Духа Святого, не зная о Нем,
Не гордиться, не жадничать и не стрелять по окошку,
Где не спят: может, пьют. И живут, может быть, понарошку:
Что творят – не врубаются. И, вплоть до смерти, гремят хрусталем.

Где был баня-бассейн (там, где плавали те, кто был равен, но нищ),
Здесь в дыму сокрушенные звезды над отстроенной за ночь часовней,
Здесь и скрежет зубовный, и мертвые руки над дерном кладбищ:
В общем, кончено Время. В общем, эра – с нуля.
Полюбовно.

Нибелунговый клад воды Рейна скрывают. И, в Тартар стремясь,
Отмывают с фаянса – прошедшей эпохи – всю грязь.

Мы, просравши Берлинскую стену, мы что-то видали во сне?
Кто же-т мчится, кто-т скачет в Карелии? На голубом валуне,
Разошедшемся в беге?

А морская звезда обсуждала с небесной сестрой в тишине
Мужиков, что остались на бреге.

Сокрушилась гранитная арка. И – ни нимф (блядь),
Ни северных Граций…
Ни южных акаций,
Ни – широких брюк белых… ни – соломенных шляп-канотье
в черноморских волнах,
Ни – с шипеньем стакашки ситро…
Бес в ребро.

Бедный хлопец уснул за морями. И ему не проснуться:
Уголек, упорхнувший из пламени Трех Революций.
Бедный Бро…

С черной розой побреду я
По московским переулкам.
По кольцу. По лепесткам,
Умирая, но рифмуя:
«Никому не подарю я
Розу черную тоски».

Розу черную Москвы.

Притронься до души руками.
(Жизнь с третьими уйдет из дому петухами),
Как сон, унизься, свет, до горьких тайн земли.
Притронься. Прикоснися. Ковыли —
Им так охота цвесть, чтоб снова стать стихами,
Прости их, (окрыли),
И от величья опыт исцели,
Сор опыта с души алмазами сколи,
(Как кожный зуд дождя горстями),
И дух сетями,
Как облака, что кающимся стали гамаками,
Качай и шепотом вели.
Душе руками.

Довйрху наполнена грудь (дверь срывая с петель,
Врывается на́ небо Ветер, бранясь, как погонщики мулов).
Кипящий нектар непогоды я, вымокший Шмель,
С цветка-небосклона сосу. И хмелею. И, с гулом,
Под щелканье ивовых веток, под иволги звон горловой, —
Я, бочка рифленая, тяжко кручусь над травой.

Ах! Сапфо сама – этой иволге – грудь прострелила
Тяжелой строфою – и боль ее в песне спалила.

Решетку мышиных горошков – ткала Ипокрена —
Жужжаньем больна! Где ромашек прибойная пена,
Из лесу олень, жук рогатый – из мха – выходили
И мерялись силой. И оба-себе – победили.

Шмели же – от веку дрались с аравийскими львами.
И грозно вонзали в них жала, махая крылами.
Так слава шмелям! Корабли Потопляющим.

Москва убьет меня, занявшись этим,
Но – Дух Святой! – дай не повесить рук.
Я, если буду жив, услышу звук
И, подражая, буду дольше жить на свете.

А дома у черемух зреет плод,
И каждый из цветов свой корень в дерн вонзает!
В испарине Гефест – синице клюв кует!
Со стоном крепкий дерн былинка расщепляет.

Там, дома, греет шерсть на солнце крот,
И слепота сладка. Страданья сок медовый:
Тепло по ребрышкам до мозжечка слепого,
И Журавля Валторна Сольная Поет.

Там грезы затвердит земля и небосвод,
Там землю ласточки из плоти добывают
И гнездышек своих от взоров не скрывают,
Капель у века позвонки сечет.

Там выпестован свет из гибели снегов,
Там, дома, рождена пчелиная любовь,
Там белизна черемух – смерти пораженье,
Как громовые над морями трели,
Там слезы ястреба орлиный клекот бьет,
И дерн разодранный дрожит от напряженья,
И Журавля Валторна Сольная Поет.

Там, дома, в перьях грудь, там кисти рук взлетели,
Цинга в лесной глуши сворачивает ели.
…Здесь до крота нет дел, но убежать от зла бы:
В смиренье с русских хор соленый дождь закапал,
Там – Журавля Валторна Сольная Поет.

А здесь принцесса на любовь плюет,
Москва сильней. Кто спорит. Но и мы не слабы.,
И Журавля Валторна Сольная Поет.