Вячеслав Ладогин - Бульварный роман. Исповедь алкоголика (сборник)

Как пахнет смертью память! Над цветком
Из аромата вызревает мгла.
Но мы от чуда продолженья ждем:
К примеру, роза б не истлеть смогла.

Собою сам согрет. Свой ловишь свет.
Ты (реку льдом) собой себя скуешь,
Прекрасный зверь, себе нанесший вред.
Мог изобилье – голод создаешь;

Просчет твой свеж, как мировой узор,
Апрель, май… август: якобы – звук труб.
Ты жаден, милый, вот твой приговор;
Но есть жаднее: вырвут жизнь из губ,

Все всасывает смерть в огромный рот
И весь твой цвет и сладкий мед из сот.

Лот! Уходящий, ты заплачь по мне!
Ночуя недалече от пожара:
Шмель! – улетевший в поисках нектара
Губами рыбы – на небесном дне
Лот удирающий! Ори по мне!

Конь чей-то – Столп оближет языком,
И, соль любя, узнает запах крови!
…И врежет всадник плеткой… (как смычком —
И рухнет нотный стан: басовой злясь подкове)
И пепел закружит вслед за конем.

Лот. Пусто как! Где небо? Белый звук
Гремит. Незримы знамена творенья;
Что ж так земля нема? Смолк всякий как-то вдруг;
Всем южный крест зрачки рассек на четверти отмщеньем!

Спасающийся Лот! Вопи о мне:
Мне – травы сохлые – петлею – давят шею.
Я – висельник. Я праведных искать не смею,
Я нем как рыба на небесном дне.
Но Ты, слыхавший Глас. Прошу. Скорби о мне.

Кто ты, яркий блеск глубин драгоценных
И сверканье Господних небес?
Что ты, демон, в виражах обалденных
Белым сделался… Черным… Без
Минимального стал вдруг оттенка?
Есть ты? Нет? Эхо крика одно?
Под пижоном прибойная пенка;
А над ним со звездою сукно[19] —

Это я: я на лестнице шаткой
Дважды валкой, залезаю по ней,
Страшной бестии с пугливой оглядкой
Шипя: Как здоров, воробей?
Этих юных словно я вот, нет старей.
Обсуждать тебе чего с перестарком?
Эй, не скучно в игралище ярком
На ступенях трясущихся страстей?

Не приелось наши бледные лица,
Покрасневшие очи щелкать
Нас, бегущих из темницы в темницу
И с восторгом уходящих помирать?

Надоела ты с жизнью мне разлука.
Прошлым мальчиком я быть не хочу!
Вот летишь ты: воплощенная скука,
Ну, а я-то за тобой куда лечу?
Вещи называть – вот дар человеку
Изначальных и священных времен.
Ну а ты что здесь паришь – крик абрека —
Что ты делаешь над морем имен?

Так дано, что стал ты мой собеседник,
Прокурор в краткой тяжбе с судьбой.
Ты романтик. Я был твой посредник,
Но теперь я совсем другой.

Пацаном обожал я романы:
Все, что Р. Льюис придумал Стивенсон.
Я из замка по лесенке пьяной
От морского дыханья, как в сон,
Одурелой над Шотландией Селены
Грезил, помню – зов волынки все слыхал:
Лез туда, избегающий плена,
Лез и, бедный, свободы искал,
Ни веревочная лестничная хрупкость,
И ничто не испугало: ведь всегда,
Отрицая моей аферы тупость,
Шлялась сверху манекенщицей звезда.

Жизнь моя солона: слез вино.
Даже плен – а спасаться вот – негоже.
Я не Иов, хоть затронута кожа…
Но и мне не до шуток уж давно.

Гость я в мире, где ты-то живешь,
А где дом мой, еще непонятно.
Умирают тела, гаснет в пении ложь,
Чтоб жил ты и жил многократно.

Чтобы я все признал без обмана,
Надо мною чернеют крыла.
Больше не на страницах романа.
Вспять уже кинолента пошла.

Вот порывы ветра другого,
Чем в романе. И пусть.
Забывается шаг – к началу второго,
А назад теперь зреть не стремлюсь.
Сзади там эта бездна трехтактовой ночи,
Где ахейцы рубили небес
Своих ради троянцев в клочья.

Ворон, краток будь. Я долез
Я лечу на тебя в качелях.
Качаюсь, пернатых смелей.
Полетом разбита летучая челядь.
Я душе рассмеялся: моей.

В потрепанной маске. Как в пьесе «На дне»
Я шел. Мужики обратились ко мне
Из ямы под старой, огромной сосною,
Которую рыли: «Постой!
Эй, парень, кричим мы тебе, ну же, стой!
Собаку отрыть мы хотим (долг святой!)
Не знаешь? – Здесь где-то зарыта (Ну Боже ты мой!)»…

Ребята, станьте на карачки (в позу прачки) —
(Удобней так рыть землю рылом что есть силы).
А все что там нароете, вот мой совет, сожрите,
И верьте: все едино – не будь я Труффальдино!
Животные и люди, мы – одна семья большая!
Ребята, вы ж поверьте и похрюкайте чуть-чуть!

И после того я лежу на спине
Без маски. Три видны свиных рыла мне.
И хрюкают: «Ах, нам без бисера скучно,
Духовность ведь та же жратва!
Хотим, чтобы нам улыбнулась судьба,
Хотим, чтоб вино и, конечно, хлеба,
И пищи для нашей души и вообще – для ума.»

Так что же вы? – Отбросьте попросту копытца
Да разбегитесь. Да с разбегу об телегу,
И ваши морды будут плоско-привлекательны, как лица,
И вы почти что люди, и попадет вам в груди
Желанье жить и чувствовать, я верю, свиньи – люди ведь.
Все сущее едино, ибо нету ничего.

Я – сеятель соли по улицам ночи.
Я – нет – не вельможа. Но я – что-то вроде:
Лопата-псалтирь и канон мой торжественный
Слагает из снега и жести Божественной.

Ритм. Ритм движений с свеченью сдружен
Крыш, ждущих рассвета. Завьюжен-завьюжен
Царь-город, где площадеглавых проспектов
Сплетаются тулова…: «Кто же ты?» – «Некто!»

Я – Сеятель Соли! Я шаркаю бритвой
По рыхлому-р-рыхлому (рытвина), р-рытвина
Его мостовой скорый шаг замедляет.
…………………………………
А соль выпадающий снег растопляет.

«Я – сеятель соли!» Я, что ли, на крыше? —
И будто бы ближе – я к Богу все ближе?
Все жесть меловая стрекочет, жесть гнется,
И – тихие звезды. И черны колодцы.

Лишь хриплое пение голосом жести…
Нет, снег зарычал и завыл: против шерсти
Барс белый-пребелый задет; клок валится.
Вдруг черная перед лопатой страница.

Сто лычек, сто клыков впилось мне в зад.
За мной организована погоня,
И милостью клыкастого погона
Я из наряда вновь иду в наряд.

Я злобный раб. В душе гниют отбросы!
Я сердцем протекаю меж толчков.
А в голове хрустит стекло стихов:
«Как хороши, как свежи были розы!»

Вгрызалась в ступни боль слепой занозой.
Бледнели руки, по полу тащась,
А я рычал, почуяв смертный час:
«Как хороши, как свежи были розы!»

И чуял смертный час часов двенадцать.
Потом уж я не чуял ничего:
Боль вышла потом. Я отер его,
Да начал тихо-весело смеяться.

Меня не мог никто остановить:
Я возражал на грубые угрозы:
«Ах! Господа! Как свежи были розы,
И хороши. И чудно было жить!»

«Как хороши!» И, мыла накрошив,
Я мою пол, шатаясь, как поддатый.
По свежевымытому прут солдаты.
Я снова мою пол:
«Как хороши!»

«Солдат, ты не Тургенев, ты – Солдат.
И ты, мущинка, знать должон законов».
Что ж. Жертвою оскаленных погонов
Я заступаю в третий раз подряд.

Мне одиноко. Я ничтожно мал,
И, шмыгнувши вспотсвшебелым носом,
Я, спрятавшись в курилке, прошептал:
«Как хороши, как свежи были розы».

Сидим в Коломне,
Метрах лишь в трехстах
От мест, где домик плыл убогий
Гнилой развалочкой в волнах,
Где прыгали единороги
С гитарных струн
По вечерам,
Голландец Ханс пьет с нами мрачный,
Сенной же рынок гарью злачной
Бьет по чувствительным ноздрям.

Там – шлюха в струпьях на лице
Бухого хахаля целует,
Что прячет язву на конце
И как блатной небрежно
курит.

А тут в лицо дубиной бьет
Бесстыдный мент,
в войну играясь.
Здесь жлоб картошку волочет,
Полубезумно улыбаясь.

Вот этот ад
Я не люблю,
Но связан, связан, связан,
Связан
Существованьем с ним
И глазом,
Потрескавшимся во хмелю,
И каждой красной жилкой ока
Я поглощаю зрелищ смрад
…………………………………….
И мрачный прадедов парад
Мне сердце трогает глубоко.

Сырые трещины в церквах,
Потративших остатки веры.
…………………………………….
Ревущий транспорт, треск в ушах,
Багровоглазые химеры.

Над Пряжкой криками больных
Полна небесная отрава,
И кажется, мы
хуже их,
Глядящих сквозь миры лукаво.

А посреди Сенного рынка —
Харчевня.
Что за хрень? Войдем!
Средневековая начинка,
Все, все кругом полно ворьем.

В харчевню Ты, еврей, ведешь нас,
Хотя мошна твоя пуста.
Я счастлив, уличный найденыш:
Ведь здесь восточный суп, пита.

Танцуют все: азербайджанцы,
Татары, русские и чудь.
И весь. Вся хрень. Всё танцы-шманцы.
Всё рынок. Рынок – не вздохнуть.

Танцуют все, я жру питу
С Вергилием Советских Буден,
И мысли наши на спирту
Неведомы и чужды людям.

Поел – и не взлюбил себя
За маловерье, за мельканье
В чужих глазах. И, жизнь сгубя
Едва ль за легкое дыханье,
Чем оправдаться мне потом?
Тем, что в харчевне ел с тобою?

«Там били женщину кнутом.
Прости мне. Я ее не стою.»

Плеть крутит шарфом голубым,
В каналах эхо раздалося…
Лучами облака отбросив,
Господь прищурился сквозь дым…