Сергей Морейно - Берега дождя: Современная поэзия латышей

по рельсам мчит дрезина среди рифм и ритм
непрост
но дважды преломляясь между туч
по закоулкам и промоинам горит
дрезина как последний луч
с которым баню истопить и покурить ольхой
и травы освятить и упросить чердак
и сердце сердце прятать глубоко
едва заплещет грусть пусть будет так
торит дрезина путь и можно петь
здесь где-то зона караваны у ручья
и птица бьется пойманная в сеть
еще ничья

кризис одолен
впереди круиз
огни маяков обещают приз
по морю носятся как пираты
офицеры лекари адвокаты
вырвемся из удушливой эры
вослед крысам и осьминогам
их интеллект в недоступных сферах
должен вести по иным дорогам
где можно все на что нет запрета
там где глаза даны чтобы видеть
так где уши даны чтобы слышать
где мы не мерзнем совсем раздеты

и голубь посланный им через шесть недель пути
назад к ковчегу возвращается покорно
гонца пока он бездною летит
скупая совесть иудеев кормит

дадим же вестнику отборного зерна
пусть облако воронье дышит жаром
не многих испугают времена
обжалованию не подлежащей кары

но голубь посланный им через шесть недель пути
назад к ковчегу возвращается покорно
и никого не может здесь найти
как опоздавший почтальон в измятой форме

когда ты стынешь схваченный ненастьем
за крест церковный зацепившись шпорой
еще купить весь город в твоей власти
с осенним рынком речкой и собором

кто дорожит пропахшею болезнью
и грязным трюмом денежной бумажкой?
уж лучше скрыться где-нибудь в подъезде
иль к мачехе податься в замарашки

ах золотая пленка на которой
дрожит весь мир серебряной луною
еще ты можешь сторговать весь город
и Бога не пустить в окно ночное

в раннем средневековье мы обитаем
в памяти остывает плебейский мир
с запахом мяса из римских квартир
пока мы людские потоки считаем
наденет кольчугу степная стая

все отчетливей тянет лапу пустыня
к грядущему тысячелетию как раненый барс
в ребрах дыханий хлопки холостые
и борозда багровеет как Марс
и бьются у пояса ножны пустые

определенно линейны время и фрески
то что избыточно сдавлено прессом

я одевался в то что мне соткал паук
в петлице веточка мышиного гороха
а пуговицы нет поскольку вдруг
нить порвалась
сбежала рыбка-крошка
она одна с ума меня свела
как в омут Гауи я был затянут в бездну

кому я угрожал дурак и бездарь
когда туннель мембрана и стрела
вонзилась в глаз и там на дне засела
все всё равно примчатся пить ликер
и что поэзия наворожить успела
на повороте вывалил шофер

когда останется лишь пять минут
и пять последних дней уже не в счет
молись тебе помогут и намнут
снежков хоть полный короб и еще
к сухому словно кашель чет-нечет
часы свое добавят тики-так
и к белому листу опять влечет
и жить не надоест пусть даже так
Летучие Голландцы среди тьмы
драконы в небесах и звоны в вышине

молись помогут и повалит снег
точь-в-точь в перформансе «Среда и мы»

уже пора сказать «labrīt»
извечно Сущему всем тварям всем предметам
три времени для нас как три горы
соединили отраженным светом
на гроб Господень сбрось ярмо нужды
и ненависть и зависть канут в Лету
тут нужен новый сруб а у воды
посланец-голубь с пальмовою ветвью
крылатый гость спустившийся так низко
явленьем —
Жизни формула & Co
мы будем счастливы и будущее близко
но кажется что очень далеко

ругался глушитель полуторки, перекатывал шарики дроби
выхлопы, чад, со жнивья сорвалось черное облачко птичье
прошили насквозь: дымился походный котел в заботах о хлебе насущном
хмель повисал на заборах – гигантский, барочный август

был вечер воскресный, проехали мимо заброшенной фермы, там
выбиты окна
стояли в проеме дверном цыганята: сестрица и братец? за руки взявшись
быть может, местные греки – так же безумно и ярко
блестели глазенки на личиках смуглых
когда-то – теперь потухли, запали (так слушают сказку)

не шел гномик Румцайс, не мог сквозь колонну пробиться
перли и перли, глушитель ругался, дробью палил по задам, разрывая
нейлоновый воздух
шныряли лахудрики в сумерках, вдруг слышим: ну, бедолаги, сотру
в порошок
и сразу майор в пилотке, чтоб снайпер не брал на мушку

а рядом на площади будки и арка зверинца, афишами хлопал ветер
фонтан-амазонка с одною отбитою грудью
пили воду – отравленную, так нам сказали
а переспросить было негде: местечко лежало в пыли
молчали домишки, на стенах звезда и свастика рядом

на башне пробило четверть, по серым мышиным шинелям
ударили капли дождя. Цыганята: сестрица и братец? босые, за руки
взявшись, быть может, местные греки
успели проплыть по локальным морям-океанам, снова встали в дверях
прошили насквозь. А дальше кончалась неделя

тут мы из гранитных карьеров, где крошки – бери, сколько хочешь
или же так – сколько положит Румцайс. На северных склонах
еще снег: здесь начинаются чудесные птичьи перелеты
(вот и ночью, когда в карауле: вдруг красные угольки из
черного бункера локомотива, но нет тех янтарных
груш, что прошлой осенью

с полными кузовами домой мы ехали, да) брод сохранился
и странно: весну сменила зима, обложила озера
хрупким богемским стеклом, под которым рыбы – колами глуши,
накидывай петли
и юные кряквы по зеркальному льду туда-сюда, как в Венеции

потом поседели вязы, буки вмерзли в апрельскую грязь
на платане (так далеко?) гномик грызет морковку
откуда же, черт возьми, столько проклятой крошки!
вороньи стаи окрест на языке попугаев, и пестрой сойки комок
трассирующий

в помещении дежурной смены несу караульную службу
а местечко живет: чужие омнибусы, «Таежный блюз»
Марты Кубышевой и на ветру пеленки
какая-то парочка, нежно воркуя, медленно двинулась к нам – подошли
и начали обниматься, короткая юбочка сразу полезла кверху

так надо. Ты можешь всю землю глазами вспахать, засеять
участвовать в праздниках хмеля, печатать коробки к спидометрам «Татр»
в бинокль наблюдать эротику, шмыгать носом. Так надо. Те двое
старались, чтоб все было видно, еще, кажется, Румцайс подсвечивал

и палец на предохранителе, и древние тексты вспомнились
десять шагов, а ближе не смели не пяди. Озера
в них били живые ключи, и юные кряквы
сверкали, переливаясь, как боулинг-аппараты. Эффект сетчатки

Гайзиню родственник – Радагайс, Радегаст…
мир знакомый и маленький – все мы спускаемся с гор, выходя на равнину
даже море забыто, здесь небо в тысячу раз
ближе. И огоньки во тьме…

стою в карауле, в зеленом хэбэшнике, разбитые кирзачи хлюпнули
немой калашников через плечо, папиросу прячу в ладони
стою в карауле: ночь, темнота, трясина молчит
плеск крыльев в воздухе: скалится деревянный божок

многоликий идол славян, предводитель кельтов,
чело на монете, гроза Великого Рима
и усталый, небритый ходок через Альпы
здесь мы встретились – в спрессованных тысячелетиях
древнее первоплемя на коленях Европы: я на восток отправлюсь обратно,
бойи-богемцы (собиратели скальпов) останутся тут:
другие уйдут еще дальше
на стене надпись: до смерти два шага
положим, враки, и до Москвы помене 2000 километров
месяц совсем близко – неужели до дембеля не дотопаю – нашли дурака
хватит стоять, присядем-ка на дорожку

горный воздух бодрит: Радагайс, зеленый подол Европы
урановая руда и гномик Румцайс с горняцкой лампой
вылез из книжки с картинками, прошел сквозь облако
(горы, как опиоманы?) о тайным тропам
на лыже одной, получил золотую медаль, сияет

богема праджеров. Стою в карауле, полон интернационализма
звезда просвистела мимо ушей, в пустоты провалов
на другой стене надпись: парень, иди домой, Федя твою Наташу
заболело колено, кругом чернота – скоро сменяться

седьмое вступление. Утомительно. Рестораны внизу ни на час
крыши особняков острые, как пирамиды (в Риге знаю, кто этой
ночью не спит)

вдруг полыхнуло, и в ритме ча-ча-ча
вонзилась еще звезда, попала. В яблочко. Гаснет. В сердце