Лина Леклер - Встреча (сборник)

Тишь и мрак на земле,
Ночь черней, чем агат,
Как вино в хрустале,
Листья в льдинках горят,
Словно пленные девы покорны…
Но когда их небрежно
В ладони берешь,
Пробежит под одеждой
Холодная дрожь
И горьки этой нежности зерна.

Что нам лес, что пески,
Что дворец, что шатер,
Наши речи резки,
А наш разум хитер,
И полно тайных умыслов имя,
Но когда мы заходим
Под пестрый покров,
Мы как в сумерках бродим
Меж тайных даров
И зовем их, как в храме, святыми.

Что нам тьма и война,
Кузня крови и мук,
Если нам суждена
Красота этих рук,
Этих губ, этих тел совершенство,
В ярком зареве глаз,
Пышной пляске волос
Тех, кто нас не продаст
За блистание звезд,
Мы без неба познаем блаженство.

И когда на заре,
Мы уходим назад,
Где как угли в костре,
Люди в битвах горят
В двух шагах, в двух минутах от рая,
Что нам рокот и свист
Меди, стали и стрел,
Душ прозрачный батист
Восхитительно бел
И они словно птицы взлетают.

Из труб змеится белый дым
В холодный небосвод…
Что будет с городом моим,
Когда зима умрет!?

Когда свое возьмет метель
Бродягой у ворот,
И много сменится недель,
И дни сольются в год.

Когда перчатки снимет ночь
С озябших тонких рук,
И солнце сможет превозмочь
Зимы порочный круг.

Когда отступит ранний мрак
От мерзлых лип и стен,
И утро, яркое как мак,
Придет ему взамен.

Когда забудем мы печаль,
Допьем горячий грог,
И неба синюю вуаль
На мир набросит Бог.

А нынче полночь так длинна,
Как мертвых крепкий сон,
И, выйдя, бледная луна
Сердца взяла в полон.

И хлопья падают, кружа,
Как птицы, с высоты,
И сели совы – сторожа
На белые кресты.

Нам может взмыть и суждено
Стрелой сквозь облака,
Но нет у нас уже давно
Такого вот стрелка.

И бродит сумрак нелюдим
Столетья напролет…
Что будет с городом моим,
Когда зима умрет!?

Под дождем. Без плаща. На ветру.
Глядя в лужи, как в вещую воду.
И еще не вступила в игру.
И еще не тасует колоду.

В сердце – лед, а в стране – холода.
Ткнется в пристань тюремная барка,
Но ее золотая звезда
Все старания пустит насмарку.

Вот тюремщик, тот вовсе не туп,
Он на леди глядит благосклонно,
Старой жизни, предчувствуя труп,
Под стопой протестантской мадонны.

За колечками мокрых волос,
При свече отливающих медью,
Видит он, как в сиянии звезд
Эта леди по Сити проедет.

И цветы. И на шляпке перо.
А она – вся сиянье и вызов.
Смотрят предки надменно-хитро
На великую эту актрису.

Галерея пуста и темна,
Чертит сложный узор новолунье.
«Ну так что, не признала страна
Грех убитой тобою колдуньи!?

Ну так что, полушут, полубог,
Пожалевший державы для дочки,
Из могилы ты править не мог!
Королева. И женщина. Точка».

А теперь… Ей почти наплевать,
Ей равняться нелепо и не с кем,
Рыжей деве, похожей на мать,
Заменившей Мадонну на фреске.

Пылкой бестии, духу войны
И Минерве в сияющих латах.
Для нее в этот век рождены
Флибустьеры, поэты, солдаты.

Для нее служат разум и дух
Вдохновенных мужей из совета,
Она верного стада пастух
И туманная леди сонетов.

Много брошей и много колец.
От свечей потускнели румяна.
Боже, сколько разбитых сердец!
Обожженных, живых и стеклянных.

«Душу просишь? Ну что же, изволь!»
Эта страсть – слиток жара и вьюги.
Даже гордый испанский король
Повредился умом на досуге.

Словно псы, простираясь в пыли,
Подпирают влюбленные стены,
А она – будто солнце – вдали.
Ей и так надоели измены.

И душа, как старинный музей,
Грудой свалены шпаги, короны,
И почти не осталось друзей.
Все ушли за предел Ахерона.

Ей скучны и невзрачны пиры,
И сады, и церковные своды!
Как же трудно уйти из игры
В безграничную эту свободу.

Чтобы там, без корон и льстецов,
В тишине разобраться быть может,
Кем была ты, в конце-то концов,
Прах земной или замысел Божий!?

Шестнадцать лет. Веснушки. Цвета меди
Тяжелая коса, недетский взгляд…
Какая удивительная леди —
Про Дженни все с пеленок говорят.

Епископ, королева, грум и няня
И гости, что так часты во дворце…
Но призрачно дитя с походкой лани
И странной обреченностью в лице.

Румяной и веселой нежной куклой
С ней рядом через зал идет сестра —
Улыбка, жемчуга, колечки, букли…
А возле – возле искра из костра.

И мать твердит опять: «Ума излишек,
А лучше б полюбила кружева.
Не будет пользы ей от этих книжек!».
«Что ж, мама, ты опять была права».

Что спальня с балдахином, что темница!
Оплавится свеча, угаснет плоть.
Она всего лишь к дому возвратится,
Об этом ей во сне шепнул Господь.

Палач, топор и гроб – три страшных тени,
Вот пряди чьи-то руки отвели…
Ей это все равно. Таким, как Дженни,
Нет дела до превратностей земли.

Прекрасны замки на песке
И удивительно напрасны,
Как солнце утром на реке
И у холста остатки масла.

Надежней замки из камней,
В них все на свете спрятать можно,
И ночь не спать в тревоге ложной,
Предвидя копья и коней.

А лучше все-таки прийти
Под стены эти менестрелем,
Над дочкой юной не трястись,
Всю ночь ворочаясь в постели.

Не знать про узника в тюрьме,
Не предвкушать пиры и пытки,
В сраженье, в голод, при чуме,
В груди имея жизнь в избытке.

Не подчиняться королю,
Легко менять страну и имя,
И грезить песнями своими,
Что стар и млад вокруг поют.

Сыграть на лютне, обмереть
Пред розой роз, проникнуть в клетку,
А на заре стрелою меткой,
Сорвав соцветье, улететь.

В унылой сырости донжона
Сижу один, как прокаженный,
Постыли стены и кровать.
Свеча чадит во мраке мутном.
Пожар страстей сиюминутных
Я стал уже подзабывать.

Приемы, танцы и охоты,
Когда легко, с полоборота,
Я заводился и горел,
Как в зимний вечер жар камина.
А ты была почти невинна,
Пуская в сердце сотни стрел.

Хоть темен лик моей темницы,
Я не забуду помолиться,
Сквозь прутья глядя в синь небес.
Пусть в клетке жить мне хватит веры,
А то ведь я уже не первый,
Кого влечет и дразнит бес.

Ночные множатся тревоги,
И снятся дальние дороги,
И зеленеющие рвы…
В ладони нежной – маргаритки.
А за стеной до света пытки,
И лед оков, и гул молвы.

Я все решил уже, пожалуй.
Они глупы, забрав кинжалы
И пояс крепкий для петли.
С высокой башни на прогулке
Я вижу церкви, переулки
И замок твой, что спит вдали.

Крылами путь мне чертят птицы,
Я взмою вверх, мне не разбиться,
А тело примет твердь камней.
И «дев стальных» не дожидаясь,
Уйду во мрак. Юдоль земная,
Наверно, ада не темней.

Пределы ночи и пределы дня,
Пределы жизни и пределы смерти,
Но нету (я искала их, поверьте)
Пределов у пурпурного огня.

Горелка в кухне, свечка и камин,
Костер лесной под сыростью лиловой…
Конечен пряный дым и даже слово
Растает в тишине. Лишь он один

Растоптан на земле, в душе горит,
Завесу древних тайн подняв немного.
Он песнь живой любви, он голос Бога,
Который с нами светом говорит.

Он касается струн мандолины,
Он когда-то играл – и неплохо.
Танец пальцев, умелых и длинных,
Пышных лип восхищенные вздохи,

Нежных шорох двух шелковых шторок,
Да еще, как клинок, беспощадно —
Ярких глаз проницательный морок,
На сорочке карминные пятна.

И, конечно, смотреть не хотелось
На пылающий росчерк кармина.
Словно в сердце аккордом нацелясь,
О минувшем поет мандолина.

Эти тайны, бои и знамена,
Лунный свет, трепетавший над миром.
И сегодня он смотрит влюбленно
На сияющий месяц рапиры.

И сегодня он мог бы, конечно.
Вот ведь черт! Промотали наследство!
Он как все – и усталый, и грешный,
Но не знает причины для бегства.

Он, быть может, немного неловок —
В тишине, не в кипении стычки.
Пусть болтают, что спит он в часовне,
И к могилам бывают отмычки.

Ну, а в мире ни склада – ни лада,
Алый жар на щеках небосклона.
Мы распяты меж раем и адом,
И спаси нас сегодня, Мадонна.

Он погладит смертельное жало
Острой стали. Он гибок, как кобра.
Будет звон, вдохновенный и жаркий,
Как закат, расплескавшийся в окнах.

Сердце кружится в ритме гальярды.
Эта ночь, этот рыцарь старинный,
И в руках позабытого барда
Утомленная грусть мандолины.