Елена Сунцова - Голоса на воде
Обзор книги Елена Сунцова - Голоса на воде
Елена Викторовна Сунцова
Голоса на воде
Оглушительный штиль
Однажды пришлось ночевать неделю на берегу Черного моря в укромной лагуне диаметром в полкилометра, в обе стороны от которой амфитеатром располагался заповедник с реликтовым можжевельником. Горный массив здесь почти отвесно срывался в море, образуя бухточки-кельи, доступ в которые осуществлялся только с воды, через скальные нагромождения, или сверху, при наличии верхолазного снаряжения. В те времена егеря пускали в эти бухточки пожить за небольшую плату. Так что многие ниши у самого моря были заселены невидимками, в шторм находиться в них было бессонно, и страшно, и мокро, а в штиль — вы имели дело с лунным светом и шелестом волны, мерцающей по коже морскими светляками. И тогда важно было перебраться в саму лагуну. Дышала долгая волна, лился конус лунной дорожки, и все голоса, любой шёпот и вздох доносились из бухточек со всего многокилометрового периметра заповедника в акустический фокус, располагавшийся под невысокой скалой.
Незримые, неопознанные, навсегда безымянные голоса шептали, спорили, признавались, рассказывали. Бесплотность этих голосов сжимала сердце.
Смотри на небо этажей,
как я на голое смотрю
оцепеневшее уже
вполоборота к ноябрю
лицо воды во тьме реки,
так запрокинутое, чтоб
прикосновение руки
проткнуло губ горячий шёлк…
Степень лиричности — сокровенности — сообщения прямо пропорциональна дистанции, на которую оно рассчитано. Отосланные на бесконечность без потери звука, стихи Елены Сунцовой — голоса над водой, шепчущие в ухо Бога. В том и состоит парадоксальный, мощный эффект этих стихов: читатель, если суждено ему попасть в фокус сознания стиха, озаряется, освящается присутствием Бога, то есть возлюбленного; потому что альтер эго, в отличие от человека, обладает завидной участью без посредников устанавливать свою наследственность по образу и подобию.
Всё дело в минимальной потере звука, в уровне шума, который стих претерпевает на пути к адресату. Разумеется, меньше всего звук потеряет, если будет — парадоксально — отделён от других голосов при помощи иного бытия — стратосферы, оптической среды, вакуума. Отчасти организм этих стихов как раз и построен одновременно на совершенной включённости в бытиё, со всей тактильной правдой и реализмом — и притом на абсолютной надмирности. Ничто, никто не отвержен, всё искуплено.
Задача поэта, если таковая вообще имеется, состоит именно в искуплении: вывести если не мир, то возлюбленную из ада, память — из небытия. Бесстрашие поэта в том, чтобы решить эту задачу в лоб, пренебрегая мыслью о себе, минуя тяготы преемственности и всего остального, что может стать привнесенным балластом. Задача эта трудна, решение её есть борьба; но борьба и есть освобождение, свобода.
При этом, разумеется, слышней всего шёпот, негромкий голос. Но только при условии, что звучит он без свидетелей. Есть лирические поэты, чьи стихи рассчитаны на присутствие попутных слушателей, то есть на тех, кто слышит их исповедь, чья тайна превращается ими в предмет мены. У Елены Сунцовой, с её слитностью высказывания, признания, произносимого на одном выдохе, с предъявленностью дыхания, нежности — со всем тем, что необъяснимо прикрепляет душу к телу, — стихи исключают всеуслышание. Они суть тепло сродства, утоления.
Спасённая, представившая их, оставившая их, живу их встречей, живу — надежда, ожиданье их, их вопрошанье, разум, тьма и голод, их воплощенье, радость и борьба.
Необыкновенно редкий случай, когда книга оказывается предназначена не только для чтения, но и для жизни. И для жизни читателя, и для жизни своей, становления живого существа просодии и смысла. Вызывающая при прочтении сильное движение дыхания, книга «Голоса на воде» относится именно к этой счастливой разновидности.
Александр Иличевский
Где Америка
Моему мужу
Так воздух выпадет из рук
стеклом заговорённым.
Так светофоры новый круг
очертят в нём зелёным.
И эту улицу туман
наполнит, выходя
из океана в океан
рассвета и дождя.
На пороге расставались,
словно удалась,
отвердела словно завязь,
распустилась вязь.
Погоди, умалишенье,
всё не уходи.
И допой произношенье,
словно доцвети.
Упадёт за взглядом свет,
и река засеребрится,
не ищи, её там нет,
как луна, она боится
с ледяной горы бултых
в прорубь или мелководье,
омут там, где смотришь ты,
как вдоль берега уходит,
серой радугой гремя,
окунаясь в спящий воздух,
лодка, выронив меня,
как зерно, в тугую воду.
На маленьком окне,
на полочке короткой,
невидимые — снег —
флаконы и коробки,
еловая труха
и мандарина шкурка,
орехов шелуха,
фруктовая кожурка —
за хвостик черновик
растаявший поймала
и, спрятавшись от книг,
листок перегибала:
лети, лети, во сне
дотронуться не дай, не
молчи, как после не
весёлого свиданья,
а прожитого дня,
которому на вычет веди,
веди меня,
раз ты его добыча.
Жёлтые деревья,
чёрные такси
(это не в России),
статуя Минервы.
Холодок по коже
каменной, дублёной.
Выдохнула: — Боже,
помнишь, я с продлёнки
топаю из школы,
«Книги», «Трикотаж».
Ноги на приколе.
Верю, что не дашь.
Боль заменяет остроту
переживания о боли,
что есть причина алкоголя.
Вот я приехала, иду
в несовпадающем с тобой,
перемежающемся эхом
пространстве, будучи помехой
моей любви, о Боже мой.
Гибнем, как выпавший в город снег,
дома живём ничком,
через неполные … тысяч лет
помнимся светлячком.
Тонем ладонями на восток,
гаснем, как шум сперва,
ждём, что воскреснут перед крестом
утренние слова.
В белом воздухе медовом,
на крыльце полупустом,
выйти к берегу готовы,
исчезают под мостом.
Здравствуй, горло расстояний.
Празднуй, музыка и дух
одного из двух сияний.
Поглоти одно из двух.
Люди со спины
выглядят счастливей,
ходят торопливей
голода блесны.
Двери отвори,
на пороге ангел,
маятником, гонгом
сердце изнутри.
Будем выводить
утром на прогулку,
мякишами булку
селезню давать.
Колодец, полный пустотой,
слезы, крупинкой ставшей соли,
не принял, не нарушил воли её, —
уже не быть водой.
Подумаешь об этом вскользь,
идя и стряхивая брызги
с листков, с тугих бутонов роз,
которых не раскрыл, опрыскав,
дождь, распахнувшийся не здесь,
и, радужный канатоходец,
танцует облачная взвесь —
в ней смотрит и молчит колодец.
Слева теплота
старого дивана,
справа теплота
старого кота.
И всего-то, да,
не проходит, рано,
с уха до хвоста,
нету, пустота.
Самолёт летит, качая
белым подбородком,
так носами на причале
вздрагивают лодки.
Над водою ледовитой,
над морскими львами,
над безлистым сталагмитом
в каменном кармане.
Всё летит, летит, красивый,
как хали-хало и
млечник бурый, древесинный,
груздь мавроголовый.
Прогулка, поиски впотьмах,
где цвёл и вспыхивал, доверю
тех листьев прах, и пух их серый,
летающих, потухший парк
тебе знакомо отдаю,
ты будешь шёпот, снова, помнишь,
такая радость, что покой лишь
остудит трапезу «люблю»,
полузакрыв глаза, иду
бульваром, голосу чужому
послушна, мне и хорошо, и
весны прощаю красоту.
1
