Карл Гуцков - Уриель Акоста

Он не еврей? Тут смысл двойной…

Едва ли!
Я написал: бесспорно, как еврей
Он проклят должен быть. Но вот… однако
Еврей ли он? Он голову свою
Склонить едва ли должен пред изгнаньем.
Бесспорным правом обладает он
Считать себя христианином!

Сильва!

Тогда Юдифь вы сможете вернуть…

Что слышу я? Христианин? Акоста?

Его отец, еврейству изменив,
Живя в Куэнсе, принял христианство;
Потом в иезуитский монастырь
Своих детей на воспитанье отдал.
Когда ж сюда бежала вся семья,
То к иудейству снова возвратилась.
Но возвратился ль также Уриэль?
Коль хочет он прослыть христианином,
Ему запрета нет.

Христианин!
Тогда навеки разлучиться должен
С Юдифью он.

Сомнений в этом нет!
Итак, возьмемся за спасенье живо!
Из горькой ненависти вы… О, нет,
Не осуждаю вас!.. Но я?.. Оставим…
В аллее подождите. Ведь узнал
Синедрион уже, что здесь Акоста.
Когда сюда проклятье принесет
Посол необходимости жестокой—
Де-Сантос сам, то возопите вы:
«Акоста, ты — христианин!» —
Лишите Вы этим ревность пищи: ведь Юдифь
Бесспорно христианкою не станет.
А я, хоть и не верил никогда
Во что он верит, все же уваженье
К мыслителю питая, наконец,
Добьюсь того, что мне перед Платоном
Стыдливо не придется покраснеть!

В чем дело, Симон? Рабби Сантос здесь?

Они пришли!..

Что из того! Смелей!
Взгляните, где де-Сильва.

Музыканты!
Жестоких душ посредники, зачем
Замолкли вы? Иль ветер ненароком
Вам ноты разбросал?

Смотри ж, Юдифь!
С сойфферами в руках идут раввины.

Предвестники проклятья! У меня!
В блаженной тишине моей…

Привет вам
Сойфферы шлют. О, вспомните тот день,
Когда готовил в жертву Саваофу
Свое родное чадо Авраам,
Всевышний рек ему: «Иди немедля
И овна, что в кустах невдалеке
Запутался беспомощно рогами,
Мне в жертву вместо сына принеси».
И Авраам разрезал путы сына
И в жертву Адонаю тварь принес.
Пусть отойдет, кто верен Адонаю!
Из лона Авраамова господь
Не жаждет жертв. Акоста! Ты — останься!

Дочь Вандерстратена, что ж медлишь ты?
Иль Аданаи не верна ты больше?

Себя воображаешь на Синае?
Иль Моисей тебя послом избрал?
Кто дал тебе господство надо мной?

Коль ты — еврей, то знаешь сам — господь.

Что здесь произошло? Как? Рабби Сантос,
Накликать хочешь ты беду на нас?
Дал право Амстердам синедриону
Чинить свой суд по правилам святым
Законов наших только — над евреем.
Бесспорно это! Но Акоста сам —
Христианин…

Христианин?

О, боже!

Его Проклясть? Над ним невластны вы!

Что для него спасенье — то мне смерть.

Уста молчат, коль он христианин
(благословляя остальных)
Храни, господь, потомков Авраама.

Кто утверждает это?

Твой отец
Со всей семьею некогда отрекся
От веры предков, и еще нигде
Официальным актом не заявлен
Ваш переход к Иакова сынам.
Христианин вы. Право, честь большая
Для нас, рабов, что вы у нас в гостях.

Прошу простить, христианин Акоста,
Что следуем мы в трапезе своей
Законам иудейского народа.

Христианином стал? Вы черный ход
Фальшивого участия хотите
Открыть для бегства моего, глумясь?
Я в юности был окрещен насильно.
Нет! Не монах нас обратил к Христу—
Отца и мать, сестру мою и братьев.
Не золотом и не легендой нас,
Трепещущих от страха, соблазнили —
Святейшей инквизиции слуга,
Палач, нам крестным был отцом. Внемлите!
Семь долгих лет насилия и мук
Огни костров ужасных освещали
Нам, детям, к школе христианской путь.
И если страх — источник чистой веры,
Святыми христианами тогда
Мы были все! О, слабости привычки!
Вся пышность риз, величье алтаря
И золотых кадил благоуханье,
Ученье в школе христианских догм, —
Все это вместе для меня, ребенка,
Пленительней казалось, чем Талмуд.
Чем стал теперь — обязан христианству!
Я в просвещенья свежую волну
Смог окунуться с головой, ныряя.
Свободным был! И целый мир тогда
Принадлежал мне — воздух и природа,
И свет и солнечных лучей тепло.
Я мог любить все то, что все любили,
Того бояться, что внушает страх
Не только мне, но всем. Сказать ли это?
биенье пульса величавых дел,
Истории дыханье грозовое
В своей крови я ощущал тогда.
Как португальцы все, имел я также
Отечество; на родине своей
Я обладал гражданскими правами.
Но день настал, и вот моя семья
Сюда переселилась в Нидерланды.
Здесь, получив свободу, наконец,
Клеймо крещенья каждый смыть стремился.
Мы все к Израилю вернулись вновь —
Пример отца служил примером детям.
Но как же, будучи подростком, я
Поддаться смог всеобщему влеченью?
Желал ли я в своей душе тогда
Столь ласковое имя «Габриеля»
Суровым «Уриелем» заменить?
То — мне невнятно, но скажу открыто:
Хотел всегда в потоке жизни плыть.
И почему так поступил? Не знаю.
Ответить вам на это не берусь!
Зачем Иосиф, проданный в Египет,
Увидев братьев — продавцов своих, —
Заплакал радостно? И в чем причина
Того, что ветошь веры и тряпье
Обычаев, что принесли с Востока,
Роднит доныне словно братьев нас,
Когда мы только по названью братья?
Одна лишь честь гнилой союз крепит,
И вашим быть — мне честь повелевает!
Вас терпят в Амстердаме, за людей
Считают вас, а вы, как дичь лесная,
Трепещете при виде христиан.
При каждом подозрении бежите.
Как дети Агасфера, вы должны
Скитаться и скитаться и скитаться…
О, да! Я мог бы, как христианин,
Всю сладость отдыха вкусить отныне,
А вы как встарь блуждаете в пыли…
Но с тем, кто страждет, я хочу страдать!
Я — иудей! Так где ж проклятья ваши?

Коль вы еврей, чтоб только издеваться —
То лучше б вы остались Габриелем!
Твой гнусный труд мы обрекли огню,
Тебя, Акоста, — вечному изгнанью.
Твоя молитва никнет в пустоте!
Зловонная чума — твое дыханье,
Струит отраву каждый мерзкий взгляд,
Уродами твои да будут дети —
Носители проклятья твоего!
Пусть только враг тебе откроет двери,
И да найдешь ты в час твоей болезни
В стакане каждом, в каждой склянке яд;
Когда ж тебе предстанет ангел смерти, —
Умри в пути, как шелудивый пес.