Афанасий Салынский - Драмы и комедии
Молча они обнялись.
М а р и я И п п о л и т о в н а. Через двадцать лет…
Входит О л я. Молчаливая, сумрачные глаза под густыми черными бровями. В каждом жесте чувствуется воля, собранность. Зато когда улыбается, удивительно солнечным становится все лицо.
О л я. Добрый вечер. В гастрономе клубника. Откуда-то с юга. Весной пахнет. Это вам, Мария Ипполитовна.
М а р и я И п п о л и т о в н а, взяв пакет, выходит.
А н д р е й. А мне что?
О л я. Трепач. Ты как-то подозрительно светишься. Опять были твои дружки?
А н д р е й. Оля, сейчас в ванной комнате, слышишь, плещется человек из Москвы. Да, приехал к нам. И привез весть о моем отце!
О л я. Жив?
А н д р е й. Нет. Но погиб он героем.
О л я. Расскажи.
А н д р е й. Потом.
О л я (сострадательно). Андрей… ладно, ну… В сквере фиалки расцвели! (Прикасается к щеке Андрея.) Колючий, старикан…
А н д р е й (встряхнулся). Старикан? Когда я подтягиваюсь на турнике, мне кажется, я натягиваю небо себе на голову. Сегодня я во сне видел тебя.
О л я. Как?
А н д р е й. Одно лицо, но как бы в нескольких снимках сразу. Лицо, лицо… Наплывает из темноты и тут же, рядом, второе, третье…
О л я. Вот насмотрелся-то, бедняжка.
А н д р е й. Еще сеанс заказал. Отличный парень этот архивист… А какой любопытный. Знаешь, мы недооценивали эту черту. Любопытство… Что посылает меня в море? Я хочу видеть. Любопытно мне все: люди с незнакомой речью, огромные деревья, усыпанные цветами — розовыми, большими, как подсолнух, женщины в одеждах ярче птичьего оперенья.
О л я. Женщины?..
А н д р е й. Если бы я захотел в карикатуре изобразить человека будущего, я нарисовал бы хитрющую физиономию с длинным-длинным носом, как у Буратино!
Входит почтальон Н и н о ч к а, девушка лет семнадцати, в ярком платочке, повязанном по-бабьи, под подбородком.
Н и н о ч к а. Здрасти.
А н д р е й. Здравствуй, Матрешка.
Н и н о ч к а. Андрей Васильевич, я не Матрешка — я Ниночка. (Подает письмо Оле.) Распишитесь. (Андрею.) Письмо от вас, а вы уже здесь.
А н д р е й. Тсс, Матрешка, не рассуждать. Садись, садись к столу; знаешь, какое у нашей бабки варенье? Вот, быстро хватай ложку и сувай в рот.
Оля распечатывает и читает письмо.
Когда отломишь диплом за среднюю?
Н и н о ч к а. Еще год. Десятый класс.
А н д р е й. Отметки паршивенькие, танцуешь много?
Н и н о ч к а. По способности.
А н д р е й. Заканчивай — и давай в монастырь.
Н и н о ч к а. В женский или мужской?
А н д р е й. Краболовное судно — слыхала? Там обычно женщин работает много. Вот тебе и будет монастырь. Волны да небо месяцев на пять, на шесть. Хочешь не хочешь, а за учебники возьмешься.
Н и н о ч к а. Спасибо. А китобои тоже уходят на много месяцев? Я, пожалуй, в китобои.
А н д р е й. Это почему?
Н и н о ч к а. Там ребята классные.
А н д р е й. Нельзя, Матрешка, у нас мужской монастырь.
Н и н о ч к а. До свидания. Хороших вам вестей!
А н д р е й. Спасибо, сегодня уже были…
Ниночка, помахав рукой, уходит.
О л я (дует на письмо). Горячее.
А н д р е й. Климат — Сингапур.
О л я. А ты помнишь, что написал?
А н д р е й. Конечно, не помню.
О л я. Врешь.
А н д р е й. Мало ли что взбредет в голову, когда возвращаешься из Антарктики, где видишь только айсберги, китов да сдираешь сосульки со щек и бровей.
О л я. А ты вспомни и скажи.
А н д р е й. Ты письмо-то прочитай, там кое-что все-таки есть.
О л я. Вот это кое-что ты мне и скажи — вслух, своим голосом.
А н д р е й. Да ну…
О л я. Я слушаю, я слушаю…
А н д р е й (после паузы). Стоим в Сингапуре. Дома я окажусь раньше, чем придет это письмо. Дурацки современная мода: избегать слов, которые почему-то называются возвышенными… Пусть я покажусь тебе старомодным, но я хочу сказать тебе все…
О л я. Говори.
А н д р е й. Я крепко запомнил тебя маленькой синеглазой молчаливой девочкой. Так крепко запомнил тебя маленькой, что до сих пор оберегаю тебя. Если тебе это хоть немножко поможет, я с тобой всюду: когда идешь по темной улице ночью и тебе страшно, когда собираешься выступать на комсомольском собрании и пересыхает в горле, когда ты далеко заплываешь и остается мало сил, чтобы вернуться к берегу.
О л я. Хорошее письмо… Ты помнишь — мы бежали, опаздывали на электричку? И у меня лопнул ремешок на босоножке. Ты очень смешно связывал ремешок, зубами.
А н д р е й. Сингапур вовсе не бананово-лимонный, он синеглазый. Все женщины там похожи на тебя, все, даже самые смуглые, самые узкоглазые. Я привезу тебе самое красивое во всей Индии сари, я купил его в Калькутте. В тот день, когда ты получишь это письмо, надень сари, и ты сразу докажешь, что даже в Индии, где множество красивых женщин, нет красивее тебя…
О л я. Тоже верно.
А н д р е й. Извини, я кажется, говорю не совсем то, что написал…
О л я. Мы же не буквоеды!
А н д р е й. Оказывается, ты можешь появляться, когда я тебя позову, и тебе не мешает расстояние, погода. Если бы вслед за нашим кораблем пройти с каким-либо необыкновенным фотоаппаратом, я уверен, можно было бы сфотографировать тебя на срезе ледяной горы, в темной ночной волне за бортом… Это, может быть, лишь десятая доля письма.
О л я. Пусть это будет миллионной долей, не возражаю. Остановись, что ты так забегал?!
А н д р е й. Мне кажется, я должен поговорить с твоей мамой, как ты думаешь? Даешь «добро»?
О л я. Даю.
А н д р е й. Бабушка — «за».
О л я. Ну, если бабушка…
А н д р е й. Все ясно: бабушка — «за»! (Целует Олю.)
Входит И в а с ю т а.
И в а с ю т а. Я… можно сказать… освежился… Извините… Сергей Ивасюта.
О л я. Ольга.
А н д р е й. Дочь Клавдии Иосифовны. Семь часов в сутки варит уху.
И в а с ю т а (наивно). Зачем так много?
А н д р е й. Техник-технолог на рыбоконсервной фабрике.
И в а с ю т а. И все вместе в одной квартире… Здесь может быть два варианта: или дружба и любовь, или вражда на коммунальной почве.
А н д р е й. Мы живем по второму варианту. Опять, девушка, вы забыли подтереть пол в ванной комнате.
О л я. А вы вечно читаете… в местах общего пользования!
А н д р е й. Но когда вы садитесь на телефон…
Появляется К л а в д и я Б о я р и н о в а — энергичная, красивая женщина. Ей лет сорок пять, но можно дать и значительно меньше. В ее повадке ощущаются черты человека, привыкшего быть на виду. Однако говорит она тихо, даже подчеркнуто скромно. Иногда нет-нет да и мелькнет задушевная интонация. Со свойственным ей артистизмом мгновенно подстраивается к стилю разговора собеседника. Одета со вкусом, чувствуется, что следит за своей внешностью и слишком хорошо знает, что она нравится мужчинам. Курит. Вслед за ней входит ее сын В а л е р и й — крепкий парень лет восемнадцати. Если к нему присмотреться, обнаруживается бесшабашное, даже какое-то шалое выражение глаз. Странно и несколько забавно и то, что он держится с надменностью, неожиданной для его возраста.
К л а в д и я. Здравствуйте. Бояринова.
И в а с ю т а. Ивасюта. А я вас представлял старше… И не такой красивой.
Входит М а р и я И п п о л и т о в н а.
К л а в д и я. Когда же вы успели подумать обо мне?
И в а с ю т а. Да вот, когда начал заниматься судьбой полковника авиации Василия Качурина… Я нашел ваши письма.
К л а в д и я (с легкой иронией и тревогой). Ох, как романтично…
И в а с ю т а. Его самолет сбили над оккупированной территорией Белоруссии. Много позже в белорусских лесах нашлась его полевая сумка-планшет. Так ваши письма оказались в архиве. А я — архивный работник.
К л а в д и я. Письма… Как говорит поэт: мы все в это время любили… Что ж, рада познакомиться. Мой сын Валерий.
И в а с ю т а. Рабочий, студент?
В а л е р и й. И то и другое. Активно стираю грань. Будущее принадлежит молодежи. (Андрею.) А что ты смеешься? Это, кстати, кто сказал? Молчишь? Двойка по…
К л а в д и я (прерывает). Помолчи, Валерий.
М а р и я И п п о л и т о в н а (с грустной улыбкой). Социально запущенный ребенок.
К л а в д и я. Не успевает отдыхать. Работает на судоремонтном, учится, а еще — активный член заводской народной дружины.
В а л е р и й. Порядок — фундамент общества. И вообще я не люблю, когда блохи кашляют.
