Карл Гуцков - Уриель Акоста

Де-Сантос! Слушай! Так ли понял я?
Элиша Бен-Абуя вовсе не жил?
То существо живое, человек,
Талмудом признанный, — не что иное
Как миф один и символ? Только образ?
Все то, что плоть для верующих душ,
Что каждый может осязать и видеть,
Все это — облако, простой туман,
Поздней принявший облик человека?
Такого мненья не было еще.
Оно греховней новизной своею,
Чем те, что были некогда, Итак,
Текст отреченья вы ему вручите.

Сломить вас сможет лишь одна судьба!
Как встарь ваш дух надменный отвергает
Все то, что здесь ваш лепетал язык.

Там, где находится ковчег завета,
Публично вы покаетесь в грехах
Во всем, в чем вы, притворствуя, сознались.

Как? Пред общиной?

Но сперва один
Прочтите вы, что предстоит вам громко
Пред всей общиной нашею прочесть!
Так, значит, Ахэр не жил? Ну, а вы?
Ведь вы живете! Почему ж Абуя
Лишь миф один?

Вы правы — я живу!

Ну, то-то же! Так, значит, жил и Ахэр!
Да, да, мой сын, иди и отрекись,
Лишь для того, чтоб ум твой стал трезвее…
И поприлежней почитай Талмуд!
Все те, кто жил в сомненьях, отрекались,
А если кто-нибудь и находил
Мысль дельную и умную, то это
Был лишь цветок из старого венка[1].
Все новое от неба! Все бывало…
Здесь на земле бывало все не раз…

Талмуд читайте, Ахэр, поприлежней!

Уже все было… всякое бывало.

Позорное признанье! В грудь мою
Ты ранами кровавыми вписалось
И в ней верней запечатлелось ты,
Чем на пергаменте, где черным ядом
И жалом змей начертано оно!
О, этих ран лекарства не залечат!
А если б время заживило их,
То эти шрамы не дадут мне чести.
Сегодня ночью я в моей тюрьме
Мать увидал во сне… Пришла она
Меня своею нежностью утешить…
А рядом с ней в сияньи лучезарном
Юдифь стояла… Я проснулся… Вновь
Одни лишь стены голые темницы
Мой встретил взор… И гнев меня объял,
Как некогда объял он Галилея.
О, Галилей! Под пыткою, без сил
Ты присягнул, что шар земной недвижен,
Когда ж тиски ослабли, ты вскочил,
И прогремел над сонмом кардиналов
Твой гордый голос мощный, как гроза:
«А все же вертится она!» И это
«А все же вертится она!» звенит
В моих ушах всегда; ни на минуту
Мне не дает покоя мощный зов.
Все ж вертится она!

О, голоса!
О, хор невинных детских душ! Не зная,
Поют псалмы о мщении они!
Должно ль так быть? О, всемогущий боже,
Ты видишь ли, как пресмыкаюсь я?
Что хочешь ты, всевышний? Длань спасенья
Я жду теперь напрасно из ничто!

Пустите же меня к нему… Я должен…

Я слышу голос брата!

Уриель!

Твоя любовь нужна мне не теперь,
А после отреченья!

Запрещают
Нам видеться друг с другом, и к тебе
Нас не пускают, не дают свиданья…
Я прихожу от имени родных,
Терпеть готовы мы и к отреченью
Тебя не принуждаем, Уриель.
Для нас не делай этого! Не надо!

Я матери торжественно поклялся.

Ах, если бы она жила! Тебя
Последний взгляд ее искал напрасно…
Слепая ночь смежила ей глаза…

Как? Умерла? Она мертва? Мертва?

Мое письмо тебе не передали,
К тебе ворваться силой мне пришлось…
Здесь на земле, где нам грозят проклятья,
Нет больше матери у нас.

Мертва!
Все ж есть и в скорби этой утешенье,
В слезах улыбка может расцвести —
Хвала судьбе за то, что умирая,
От всех грехов очищенным меня
Считала мать и о моих страданьях
Ей, безутешной, не пришлось узнать.

Оставь! В Гаагу переедем мы,
Там мы поищем снова наше счастье…

О чем ты говоришь? Я не могу
Переменить решение! Ты знаешь,
Что сердцем я владею не сполна:
Мне мать вернула только половину,
Другая…

У Юдифи?

Брат! Пусти!
Зовет меня безмолвный взгляд Юдифи!

Я приглашаю, Уриель Акоста,
К ковчегу нашему тебя. Иди!
Ждет покаянья твоего Израиль!

Нет, брат, Юдифь…

Ты имя произнес,
Которое судьбой моею стало.
Пусть не дрожит моя нога! Итак,
Вперед, Акоста! Прямо… не к Христу
И не к Сократу… Шествуй же спокойно…
Пусть зависти в тебе не породит
Смерть Иоганна Гуса. Прямо к смерти,
Что во сто раз ужасней, — от стыда!

Жестокие превратности судьбы!
Не знает он о том, что у Манассе
Как раз теперь должно произойти!
Для матери он пожелал отречься,
Но наша мать теперь уже мертва!
Он для невесты отрекался — что же?
Ее навек он может потерять!

Внемли Израиль! Все ликуйте земли!

«Я, Уриель Акоста, по рожденью
Из Португалии, еврей по вере,
Пред взором бога ныне признаю,
Что недостоин милостей его.
Христову веру исповедал я
Уже ребенком, чтил ее однако
Неискренне, одними лишь устами,
И сердцем был всегда враждебен ей.
Затем я снова с прежним лицемерьем,
С притворством гнусным в глубине души
К религии Иакова вернулся —
Я не еврей и не христианин
Как тех, так и других я ненавидел,
Но свой народ я ненавидел больше.
Все, что он чтит, я дерзко осмеял,
И с вожделеньем делал я все то,
Что исстари законы воспрещают.
Когда же был бессилен разум мой,
Чтоб скрыть всю скудость мыслей дерзновенных,
И нарядить их в пышные одежды,
На помощь призывал я посмеянье.
И написал, гордынею влекомый,
Я свой трактат, внушенный сатаной.
Проклятие отныне навсегда
Моей руке, что книгу написала
И мать мою до смерти довела…»

Пусть эта ложь тебя не ранит…

«Кровью
Омочено перо, которым я
Ложь закрепить пытался богомерзко,
Что вере я противопоставлял.
То, что я звал источником рассудка,
Ведя с собой всех жаждущих к нему,
Все это — лишь корыто для животных,
Презренных нами от отцовских дней.
Святое слово в откровеньи божьем
Я извращал и ложно толковал,
Мне на потребу, искажая смысл,
Злорадствуя в своей безбожной лжи,
Я извращал слова пророков наших…»