Август Стриндберг - Полное собрание сочинений. Том 3. Повести и драмы
Кристина. Будь же ребенком, я так и буду говорить… Вспомни о матери… как она всё переносит!
Элис. Дай мне руку; утопаю!
Кристина протягивает ему руку.
Элис. Рука у тебя дрожит.
Кристина. Нет, насколько я чувствую…
Элис. Ты не так сильна, как представляешь себе…
Кристина. Я не чувствую ни малейшей слабость…
Элис. Почему же ты не в состоянии заставить меня быть сильным?
Кристина. У меня тоже нет избытка сил!
Элис смотрит в окно. Знаешь, кто теперь идет?
Кристина смотрит в окно; пораженная, падает на колени. Это уж слишком!
Элис. Вот кредитор, могущий взять у нас мебель. Во всяком случае это — Линдквист, перебравшийся сюда, чтобы сидеть как паук в своей паутине и подстерегать мух…
Кристина. Беги!
Элис, вставая. Нет! Только не бежать!.. Теперь, когда ты слаба стала, я стал силен. Вон он идет сюда по улице… и уже впился в добычу своими злыми глазами…
Кристина. Отойди прочь, по крайней мере!
Элис. Нет, теперь мне любопытно… Он, кажется, весь так и просиял, словно уже увидел добычу в западне… Иди сюда… он считает, сколько шагов до ворот, и взглянул в открытую дверь, дома ли мы… А теперь вон встретил кого-то и остановился поболтать… Он говорит о нас, потому что посматривает в нашу сторону.
Кристина. Только бы он не застал здесь мать, а то сгоряча каким-нибудь словом она окончательно восстановит его против нас… Предупреди это, Элис.
Элис. Теперь грозит палкой, как будто клянется, что милосердию тут нет места, только справедливости… расстегивает свое пальто, чтобы показать, что уже не осталось платья на теле… я по его рту вижу, что он говорит… Что я ему отвечу… «Милостивый государь, вы — правы! Возьмите всё, это — ваше!..»
Кристина. Только это ты и должен сказать!
Элис. Теперь смеется! Но добродушно, не зло! Весьма возможно, он и не такой уж злой, хотя и хочет получить свои деньги! Только бы ему за благо рассудилось прийти теперь, кончить эту проклятую болтовню, вон палка опять задвигалась… у них всегда палки, у тех, кто дает деньги взаймы… и кожаные калоши, которые всё визжат: «вич, вич», точь в точь, как розги по воздуху… Кладя руку Кристины на сторону своего сердца. Чувствуешь, как бьется мое сердце… я сам слышу это, как шум океана в правом ухе… Боже мой. теперь он простился! а калоши-то, калоши: бич, бич, — как удары вербой!.. Но у него брелоки! Значит, он не в крайней нужде! У них всегда брелоки из сердолика, как куски старого мяса, которое они вырезали со спины у своего ближнего… Слушай, слушай — калоши… «скрип, чир, чир, вич, вич!» Смотри! Он увидел меня! Он увидел меня!.. Кланяясь в сторону улицы. Он кланяется первый! улыбается! Машет рукой… и… Падает на письменный стол, заливаясь слезами. Он прошел мимо!
Кристина. Слава Богу!
Элис, поднимаясь. Он прошел мимо!.. Но он опять явится… Пойдем на солнце!..
Кристина. А обед у Петра?
Элис. Так как я еще не приглашен, то я отказываюсь! Да и какая радость ожидает меня там! Встретить вероломного друга! Мне было бы только больно за него, тогда как с своей стороны я его ничем не мог бы огорчить!
Кристина. Спасибо, что остаешься с нами!
Элис. В высшей степени рад остаться! Ты же знаешь. Ну, что же, идем?
Кристина. Да, вот сюда Уходить налево.
Элис, проходя мимо Вениамина, треплет его по голове. Крепись, паренек!
Вениамин закрывает лицо руками.
Элис берет ветку со стола и засовывает ее за зеркало.
Да, не с оливковой веткой прилетал голубь — с березовой! Уходит.
Элеонора входит из глубины; шестнадцатилетняя девушка, с косой вдоль спины. В руках у неё желтый нарцисс в горшке. Не замечая, или делая вид, что не замечает Вениамина, она берет с буфета графин с водою и поливает цветок, затем ставит его на обеденный стол, садится к столу прямо против Вениамина, смотрит на него и повторяет все его жесты.
Вениамин, удивленно смотрит на нее.
Элеонора, указывая на цветок. Знаешь, что это такое?
Вениамин, по-детски, простосердечно. Желтый нарцисс, я же знаю!.. Но кто же ты?
Элеонора дружелюбно, печально. В самом деле, кто я?
Вениамин, как выше. Меня зовут Вениамином, я живу здесь в пансионе у г-жи Гейст.
Элеонора. Вот как! А меня зовут Элеонорой, я дочь хозяйки этого дома.
Вениамин. Странно! здесь никогда не говорили о тебе.
Элеонора. О мертвых не говорят!
Вениамин. О мертвых?
Элеонора. В гражданском смысле слова я мертвая, потому что совершила очень дурной поступок.
Вениамин. Ты?
Элеонора. Да, я растратила сиротские деньги, это было бы еще ничего, потому что чужое добро в прок не пойдет, но то, что мой старик отец оказался виноватым и попал в тюрьму, — это, видишь ли, не простится никогда.
Вениамин. Так странно и так прекрасно говоришь ты… А я никогда и не думал о том, чтобы мое наследство могло быть несправедливо отнято.
Элеонора. Не следует связывать людей, нужно освобождать их.
Вениамин. Да, ты освободила меня от горечи быть обманутым.
Элеонора. Ты, значит, тоже сирота…
Вениамин. Да, и мне, вдобавок, достался жалкий жребий сидеть на шее у этих бедных людей по их же вине.
Элеонора. Не говори жестоких слов, а то я уйду своей дорогой; я так нежна, что не выношу ничего жестокого! Все-таки… ты всё это терпишь благодаря мне?
Вениамин. Благодаря твоему отцу.
Элеонора. Но это всё равно, потому что он и я — одно и то же лицо… Молчание. Я была очень больна… Отчего ты так печален?
Вениамин. Я потерпел неудачу!
Элеонора. И поэтому ты огорчен? «Плеть и наказание научают мудрости, и тот, кто ненавидит наказание, должен умереть…» Что у тебя за неудача?
Вениамин. Я оказался слабым в латинском правописании — хотя я был совершенно уверен.
Элеонора. Ах, да, был совершенно уверен, до того уверен, что мог биться об заклад, что всё окончится благополучно.
Вениамин. Разве я и это сделал?
Элеонора. Я могла бы подумать! Видишь ли, так вышло именно потому, что ты был так уверен.
Вениамин. По-твоему, это и было причиной?
Элеонора. Конечно, это! Спесь находит перед грехом!
Вениамин. Тогда я буду помнить это в следующий раз.
Элеонора. Правильно задумано, «Блаженны нищие духом».
Вениамин. Ты сектантка?
Элеонора. Да!
Вениамин. И верующая, конечно.
Элеонора. Да, и мне так представляется. И если бы ты говорил дурно о Боге, моем Благодетеле, я не сидела бы за одним столом с тобой!
Вениамин. Сколько тебе лет?
Элеонора. Для меня не существует ни времени, ни пространства; я всюду и нигде! Я и в тюрьме моего отца и в классной моего брата, я в кухне моей матери и в лавчонке моей сестры, там, далеко, в Америке. Когда у моей сестры всё благополучно, и торговля идет, я чувствую её радость; когда же дела у неё плохи, я страдаю, но больше всего скорблю, когда она поступает дурно. Вениамин, тебя зовут Вениамином, потому что ты самый младший из моих друзей… да, все люди — мои друзья… и если ты позволишь мне завладеть твоим сердцем, то я буду скорбеть и о тебе.
Вениамин. Слова, которые ты говоришь, собственно непонятны для меня, но, мне кажется, я постигаю смысл твоих мыслей! И теперь я хочу всего, что ты хочешь.
Элеонора. Хочешь тогда, для начала, перестать осуждать людей, даже изобличенных в преступлении…
Вениамин. Да, но я должен иметь для этого, какое-нибудь основание! Я изучал философию, видишь ли!
Элеонора. Ах, изучал! В таком случае, помоги мне уяснить себе мысль одного великого философа. У него вот что сказано: «Ненавидящие праведного должны сами стать преступными».
Вениамин. По логике выходит, что раз ненавидишь праведного, можно быть осужденным на преступление.
Элеонора. И что само преступление есть уже кара.
Вениамин. Это, действительно, глубокая мысль! Можно было бы подумать, что это сказал Кант или Шопенгауэр.
Элеонора. Не узнаешь!
Вениамин. В каком писании ты это прочла?
Элеонора. В священном писании!
Вениамин. Правда? Там так и сказано?
Элеонора. Какое же ты невежественное, оставленное без присмотра дитя! Если б я могла воспитать тебя!
Вениамин. Малютка!
Элеонора. Всё же в тебе нет ничего дурного! У тебя скорее вид доброго… Как зовут твоего учителя латинского языка?
Вениамин. Лектор Альгрен!
Элеонора встает. Я это запомню… Ах, моему отцу теперь очень тяжело! Они злы на него. Стоит неподвижно, будто прислушивается. Слышишь, как ноет в телефонных проволоках?.. это жестокие слова, которых нежная, ярко-красная медь не может перенести… и едва люди начинают клеветать друг на друга в телефон, медные струны плачут и жалуются… ожесточенно — и всякое слово заносится в книгу… и со окончанием веков придет расчет!
Вениамин. Как ты строга!
Элеонора. Не я, не я! Я не посмела бы! Я-то, я?!
Она идет к камину и открывает отдушину; достает несколько разорванных лоскутков белой почтовой бумаги.
