Август Стриндберг - Полное собрание сочинений. Том 3. Повести и драмы
— Сапожники? Да разве они не люди?
— Да, да, конечно, но я не думаю, чтобы ты стала особенно добиваться знакомства с ними.
— Добиваться? Я вообще ни за кем не гоняюсь.
— Вот и прекрасно.
Но «прекрасного» в их жизни выломало, и она никогда уж больше не сделалась прекрасной. В венчании или в чём другом было дело, но только Мария-Луиза всегда находила, что теперь совсем не то, что прежде; не так «обоюдно-весело», как она выражалась.
Асессор держался того мнения, что тут не одно венчание причиной. Ему приходилось самому видеть, что и гражданские браки не всегда прочны. И Софи с его другом, которых он тайком изредка навещал, в один прекрасный день положили «предел», как они выразились. А ведь они не были венчаны.
Итак, не в этом было дело!
(пер. Ю. Балтрушайтиса)Пасха
Лица.
Фру Гейст.
Элис, её сын, кандидат филологии, учитель.
Элеонора, её дочь.
Кристина, невеста Элиса.
Вениамин, гимназист.
Линдквист.
Обстановка для всех актов.Вся обстановка состоит из стеклянной веранды в нижнем этаже, превращенной в жилую комнату. Посредине большая дверь, ведущая в садик с забором и калиткой на улицу. По ту сторону улицы — которая, как и дом, расположена на пригорке — виден низкий забор вокруг сада, спускающегося вниз, к городу. Глубину сцены представляют верхушки деревьев этого второго сада в весенней зелени. Над ними видна церковная башня и фронтон монументального дома.
Стеклянные окна на веранде, которая занимает всю ширину сцены, закрыты занавесками из светло-желтого, с разводами, кретона и могут запираться. На оконном косяке налево от двери висит зеркало, под зеркалом календарь.
Направо от двери, в глубине, большой письменный стол с книгами, с письменными принадлежностями и телефоном. Налево от неё обеденный стол, изразцовый камин, буфет. На авансцене, направо, рабочий столик с лампой. Возле него два кресла. Висячая лампа с потолка.
Вдоль улицы газовые фонари с Ауэровскими горелками.
На веранде, налево, дверь в жилое помещение; направо дверь в кухню.
Действие — в наши дни.
Действие I
Великий четверг.
Музыка перед этим действием: Гайдн: Sieben Worte des Erlösers.
Введение: Maestoso Adagio.
Косой солнечный луч слева проникает в комнату и падает на одно из кресел у рабочего стола. На другом, неосвещенном, кресле сидит Кристина и продевает шнурок в пару белых только что выглаженных занавесок. Входит Элис в расстегнутом теплом пальто, с большой кипой бумаг, которые он кладет на письменный стол. Затем снимает пальто и вешает его налево.
Элис. Здравствуй, дружок!
Кристина. Здравствуй, Элис!
Элис, озираясь кругом. Зимняя рамы долой; вымытый пол, чистые занавески… да, вот и опять весна! И лед убрали, и верба зацвела внизу у речки… да, весна… И я могу повесить свое зимнее пальтишко… Знаешь, оно такое тяжелое, взвешивает пальто на руке, как будто впитало в себя все зимние заботы, пот беспокойства и школьную пыль… Эх!
Кристина. Так у тебя теперь каникулы!
Элис. Печальные каникулы! Пять славных деньков, чтобы наслаждаться, вздохнуть, забыться! Протягивает Кристине руку и затем садится в кресло. Да, вот и опять вернулось солнышко… Оно ушло в ноябре, я помню день, когда оно скрылось за пивоварней, скользнув по улице… Ах, эта зима! Эта долгая зима!
Кристина, указывая на дверь в кухню. Тс! Тише! Молчи!
Элис. Я буду молчать да радоваться, что всё это прошло… Эх, славное солнышко… он потирает руками и делает вид, что моется, я буду купаться в солнечных лучах, умываться светом — после всей этой грязной темноты…
Кристина. Тс! Тише!
Элис. Знаешь, я верю, что мир вернется снова, что несчастью надоело…
Кристина. Почему же ты веришь?
Элис. Ну, хотя бы потому, что, когда я вот сейчас проходил мимо собора, прилетел белый голубь; он опустился на тротуар и уронил ветку, которая была у него в клюве, прямо к моим ногам.
Кристина. А ты заметил, что это была за ветка?
Элис. Вряд ли это была ветка маслины, но я все-таки думаю, что это было знамение мира, и теперь вот я чувствую сладостное, светлое успокоение… А где мать?
Кристина, указывая на кухню. В кухне!
Элис тихо, закрыв глаза. Это весна! Я слышу! Я слышу, что зимние рамы выставлены — знаешь, почему я это слышу? — Главным образом по стуку колес экипажей… Но что это? Зяблик поет! Молот застучал на верфи, с пароходов запахло масляной краской, красным суриком.
Кристина. И ты это можешь чувствовать здесь?
Элис. Здесь? Правда, мы-то здесь, но я был там, там на севере, на нашей родине… Зачем мы пришли в этот ужасный город, где все люди ненавидят друг друга и где вечно остаешься одиноким? Да, это хлеб указывал дорогу… но где хлеб, там ожидали и несчастья: преступление отца и болезнь маленькой сестры. — Ах, да, ты не знаешь, ходила мать в тюрьму к отцу?
Кристина. Я даже уверена, что она была там не дальше, как сегодня!
Элис. Что же она сказала?
Кристина. Ничего; она говорила о другом!
Элис. Все-таки хоть одного добились: после осуждения наступила определенность и странное спокойствие, и газеты замолчали со своими отчетами. Прошел год! Целый год его не было с нами, и вот мы можем начать с начала.
Кристина. Я удивляюсь твоей терпеливости в страдании.
Элис. Брось это! Ничему не удивляйся во мне, потому что у меня одни только недостатки! Теперь ты знаешь! Ах! Если бы ты поверила этому!
Кристина. Если бы ты страдал по своей собственной вине, а тут ведь по чужой!
Элис. Что это ты тут шьешь?
Кристина. Занавески на кухню, дорогой мой.
Элис. Это похоже на подвенечную вуаль… Осенью, Кристина, ты будешь моей женой, неправда ли?
Кристина. Да, но давай сперва думать о лете!
Элис. Ах, да, лето! Достает чековую книжку. Видишь ли, деньги у меня уже положены в банк! Как только кончится учение, мы махнем на север, на свою родину — к Меларну. Избушка стоит там в таком же исправном виде, как стояла в дни нашего детства; и липы уцелели, и челн лежит под ивой на берегу… Ах, только бы пришло лето, только бы мне начать купаться в море! Это бесчестие нашей семьи так легло на мою душу и тело, что я жду не дождусь моря, чтобы омыться.
Кристина. Слышал ли ты что — нибудь о сестре Элеоноре?
Элис. Да, бедняжечка, волнуется и пишет письма, которые разрывают меня на части. Ей, конечно, хочется вон оттуда и домой, а заведующий лечебницей не решается отпустить ее, потому что она совершает поступки, приводящие к тюрьме. Знаешь, по временам я испытываю угрызения совести, самые ужасные, из-за того, что я подал голос за отдачу ее туда.
Кристина. Дорогой мой, ты во всём упрекаешь себя, но ведь в данном случае это же было благодеяние для несчастной, что за ней стали присматривать.
Элис. Всё, что ты говоришь, — правда, я и сам, конечно, нахожу, что так, как есть, покойнее. Да, для неё это хорошо, как только может быть хорошо! И стоит только мне подумать, как она бродила здесь кругом и омрачала всякий малейший след радости, как её судьба угнетала нас, как кошмар, мучила нас до отчаяния, то у меня оказывается достаточно эгоизма для того, чтобы чувствовать облегчение, похожее на радость. И самое большое несчастье, какое я теперь могу вообразить для себя, было бы в том, если бы я увидел ее входящей вот в эту дверь. Настолько я подл!
Кристина. Настолько ты человек!
Элис. И при всём этом я… страдаю, мучаюсь при мысли об её страданиях и страданиях моего отца!
Кристина. Да, они, должно быть, и родились для страданий…
Элис. Бедная, ты попала в эту семью, с самого начала своего осужденную и отверженную.
Кристина. Элис! Ты же не знаешь, испытание ли это или кара!
Элис. И я совершенно не знаю, чем всё это оказывается для тебя, потому что ты же ровно ни в чём неповинна!
Кристина. Утром слезы, вечером радость! Элис, пожалуй, я могу помочь тебе…
Элис. Как ты думаешь, у матери найдется белый галстук?
Кристина, беспокойно. Ты уходишь?
Элис. Мне нужно на обед. Ты же знаешь, Петр защитил вчера диссертацию и сегодня устраивает обед!
Кристина. И ты пойдешь на это приглашение?
Элис. По-твоему, мне следовало бы не ходить, потому что он оказался прямо-таки неблагодарным учеником по отношению ко мне.
Кристина. Не отрицаю, его вероломство возмутило меня; он же обещался цитировать твою статью, а воспользовался её данными, не заикнувшись даже об источнике.
Элис. Ах! Это так обыкновенно, и я радуюсь сознанию, что «это я сделал».
Кристина. Он звал тебя?
Элис. Правда, он этого не сделал. И это, действительно, странно, потому что он несколько лет всё рассказывал об этом самом обеде, будто я непременный гость у него; ну, и я тоже всем болтал об этом. И если я теперь не получу приглашения, то буду посрамлен публично… Впрочем, всё равно, это уже не в первый раз, и не в последний. Молчание.
