Захар Прилепин - Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы
Вторая: «…с ним я в первый раз осмелился говорить о царе яко о человеке и осуждать поступки с нами цесаревича». И Раевский это осуждение не оспаривал.
Однако ж всё более критическое отношение к трону – не противоречило патриотизму, но, напротив, именно патриотическим чувством и было порождено; о чём мы ниже ещё поговорим подробнее.
Воспитанием Дворянского полка занимался полковник Маркевич – артиллерист, автор лучшего на тот момент в России артиллерийского руководства.
Раевский не только станет поэтом, но напишет и ряд сугубо профессиональных работ по военному делу: «Теория стрельбы», «О свойстве полигонов» и так далее; наряду с Денисом Давыдовым, перед нами – исключительный случай в русской литературе, когда сочинитель был ещё и военным тактиком.
На своё несчастье – зато в пользу собственной страшной и знаменитой судьбы, – Раевский изучил в пору учёбы не только стрельбу по живым мишеням, но и «Вольность» уже отправленного в Сибирь Радищева, его же «Путешествие из Петербурга в Москву» и труды всяких европейских вольнолюбцев и смутьянов. Однако в ближайшие годы эти знания применить он не сможет.
Применит – и самым подробным образом – совсем иные: в мае 1812 года Раевский сдал экзамены на прапорщика артиллерии и получил направление в 23-ю артиллерийскую бригаду.
На границе России стояло 450 тысяч войск Наполеона. Надежда на чудо была ничтожна.
Не потерявший некоторого влияния в силу прежних знакомств отец Раевского предложил ему остаться в Петербурге: это можно было устроить.
Сын категорически отказался.
До войны оставалось три недели.
С Батеньковым они получат направления в разные места – и расстанутся с тем договором, что увидятся при первой же возможности, которая не за горами. Знали бы они, что встретятся за всю жизнь считанные разы, причём второй раз – в тюремном коридоре, проходя мимо друг друга. Зато доживут до преклонных лет, и сложится так, что два сильных ещё старика будут переписываться, отправляя друг другу письма из Сибири в Сибирь. К этому времени каждый из них сначала вырастет в чинах, потом все чины растеряет и многие годы проведёт в тюрьмах и в ссылках. Чтобы сверить часы, в России надо жить долго.
23-й артиллерийской бригадой, куда попал Раевский, командовал подполковник Лавр Львович Гулевич. Она входила в 4-й пехотный корпус под командованием генерал-лейтенанта Александра Ивановича Остермана-Толстого.
Раевский уже будет в составе бригады, когда случатся крупные бои начала войны при Островно и Витебске.
Чтобы обеспечить отход основных частей, Барклай-де-Толли приказал Остерману-Толстому и вверенному ему корпусу задержать Мюрата.
13 июля авангард Мюрата подошёл к Островно. Остерман-Толстой решил принять бой. Свои войска развернул в две линии – поперёк дороги, ведущей на Витебск.
Дело вскоре завязалось самое жестокое. Когда было доложено графу Остерману-Толстому о многих убитых, и прозвучал вопрос, как быть, он, прислонившись к берёзе и нюхая табак, ответил: «Стоять и умирать».
«4-й корпус упорно стоял на своей позиции, – констатируют историки. – Полковые командиры доносили о больших потерях. Но задачу, поставленную отряду, необходимо было выполнить, от её выполнения зависела судьба 1-й армии. Выдержка не покидала Остермана-Толстого ни на минуту».
Батарейному начальнику, доложившему, что больше половины орудий подбито, Остерман-Толстой, продолжая невозмутимо нюхать табак, ответил: «Стреляйте из остальных».
Сражение у Островно и продолжавшиеся бои под Витебском задержали неприятеля на несколько дней.
Согласно формулярному списку, первое своё отличие Раевский получает 7 августа под селением Барыкино. Ему, напомним, всего семнадцать лет, но стрелял он преотлично и самообладание имел редкое.
Историк Илья Ульянов так описывает работу артиллеристов: «Сомкнутый строй пехоты попадал в зону действенного артиллерийского огня, находясь не далее километра от батареи. Люди в первых шеренгах пехотных батальонов напряжённо наблюдали за деловитой суетой артиллеристов на хорошо заметной неприятельской батарее. Наконец, расчёты у пушек замирали, блестящие или уже закопчённые стволы приземистых чудовищ жадно выцеливали близкие жертвы. Время замедляло свой бег. От поднесённых пальников загорались запальные трубки, струи огня и дыма били вверх, но тут же вся батарея скрывалась за мощными вспышками выстрелов. Залп… При скорости ядра или гранаты от 300 до 400 метров в секунду проходило до трёх секунд от момента выстрела до падения снаряда. Ожидание приближающейся смерти было ужасно».
Ранние стихи Раевского точных датировок не имеют, однако есть мнение, что его «Песнь воинов перед сражением» была начата накануне Бородинской битвы (и затем дописана уже в 1813 году):
Сыны полуночи суровой,
Мы знаем смело смерть встречать,
Нам бури, вихрь и хлад знакомы.
Пускай с полсветом хищный тать
Нахлынул, злобой ополченный,
В пределы наши лавр стяжать;
Их сонмы буйные несчетны,
Но нам не нужно их считать.
Сочинение знаменательное, по-русски самурайское. «Сыны полуночи суровой, / Мы знаем смело смерть встречать», – отлично сказано, на том державинском сломе языка, которым спустя сто лет, а потом и двести, будут пользоваться как самой новейшей поэтической методой.
Ужель страшиться нам могилы?
И лучше ль смерти плен отцов,
Ярем и стыд Отчизны милой
И власть надменных пришлецов?
<…>
Пусть дети неги и порока
С увялой, рабскою душой
Трепещут гибельного рока,
Не разлучимого с войной,
И спят на ложе пресыщенья,
Когда их братья кровь лиют.
Постыдной доле их – презренье!
Во тьме дни слабых протекут!
<…>
Но, други, луч блеснул денницы,
Туман редеет по полям,
И вестник утра, гром, сторицей
Зовёт дружины к знаменам.
<…>
К мечам!.. Там ждёт нас подвиг славы,
Пред нами смерть, и огнь, и гром,
За нами горы тел кровавых
И враг с растерзанным челом…
В ночь перед Бородином Владимир переоделся в белое: «…смерть встречать».
Сидел у костра со своими солдатами, пересказывал им греческие мифы. А те внимательно слушали – этого пацана, барчука! – но они уже видели его в деле. Старый артиллерист просил уточнить про Афродиту: наказали её за измену или обошлось? Раевский сказал: да, приковали к ложу вместе с любовником.
Наказание солдатам, скорей, показалось неразумным (а ежели в избе такое – так и спотыкаться об них всю жизнь? и детям срамотно смотреть). Однако просьбу старого солдата неожиданно поддержали и все остальные: господин прапорщик, нельзя ли отписать жёнам, что за измену Господь накажет обязательно? Пусть боятся…
В Бородинском сражении Владимир Раевский командовал двумя орудиями. Вся его 23-я батарейная рота была разделена, и вводилась командованием по мере необходимости.
Раевский вспоминал так: «Я составлял единицу в общей численности. Мы, или, вернее сказать, все, вступали в бой с охотою и ожесточением против этого нового Аттилы. О собственных чувствах я скажу только одно: если я слышал вдали гул пушечных выстрелов, тогда я был не свой от нетерпения, и так бы и перелетел туда… Полковник это знал, и потому, где нужно было послать отдельно офицера с орудиями, он посылал меня».
Согласно документам, подполковник Гулевич, находясь в артиллерийском резерве, при двенадцати орудиях (среди них – два Раевского) был выдвинут в помощь Багратиону и, «быв поставлен на высотах, с отличным успехом действовал по неприятельским батареям, заставил оные отретироваться и опрокидывал неоднократно усилившегося неприятеля».
Творилось невообразимое: грохот снарядов в какой-то момент стал непрерывным как камнепад, солнце исчезло в дыму, повсюду лежали изуродованные и убитые. Жуткая жара, запах железа, гари, человеческой муки и гибели.
Французские гренадеры со штыками наперевес подошли на картечный выстрел. С какого-то орудия молодого Раевского били прямой наводкой. Вот их лица – вот в рассеивающемся дыму лежат изувеченные трупы.
«Скорым действием из орудий и цельными выстрелами много споспешествовали к поражению неприятельских стремительно бросившихся колонн», – скупо, но торжественно сообщают документы.
«…Каски и латы, сверкая, взлетали над всеми рядами…» – напишет французский мемуарист, полковник Любен Греуа, о том дне: вообразите себе, как падает заряд посреди бегущих к батарее людей, и разлетаются ввысь и в стороны сияющие доспехи.
Когда Владимир Раевский писал «…за нами горы тел кровавых» – тут не было никакой поэтичности, никакого гиперболизма; только констатация: горы кровавых тел. Без рук, без голов, кости наружу, внутренности на августовской траве.
«Смертельный зной».
…И каждый этот блистающий гренадерский штык может спустя минуту оказаться в твоём животе…
