Захар Прилепин - Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы
Но признаться себе или окружающим в своём раскаянии было невозможно; он всё острил в салонах, и пристально следил за тем, как поднимались в должностях те, кого он когда-то считал многократно меньше себя, и теперь острил уже по их поводу; однажды, узнав о том, что государь собирается отменить крепостное право, тут же задумал работу о необходимости крепостное право сохранить – наверняка и здесь нашёл бы крайне оригинальную, провокативную аргументацию; но работу не написал, сил уже не было, и поэтому снова острил, или хандрил, или то и другое одновременно, всё будто бы ожидая: вот-вот его услышат и призовут; тем более что человек всегда предполагает, что события могут вдруг повернуться и пойти совсем иначе – к тому ж, до самой смерти, вернее, до последних трёх дней своей жизни Чаадаев был не только остроумен и ярок, но, удивительно моложав: что твой Дориан Грей, только застывший не в ранней младости, а где-то около 37-и, с вечной надменной маской на лице.
И только увидевшие его за три дня до смерти – чем-то, казалось бы, мимолётно захворавшего, – вдруг удивились: ему стало разом на двадцать лет больше.
На второй день он стал ещё старше.
А на третий – перед ними был девяностолетний старик.
Но ведь ему только 62 должно было исполниться через месяц.
Он умер 14 апреля 1856 года. Его услышали и призвали: ведь на самом деле он всё исполнил и всё сказал.
Ещё пару цитат под занавес.
«По отношению к мировой цивилизации мы находимся в совершенно особом положении, ещё не оценённом. Не имея никакой связи с происходящим в Европе, мы, следовательно, более бескорыстны, более безличны, более беспристрастны по всем предметам спора, нежели европейские люди. Мы являемся в некотором роде законными судьями по всем высшим мировым вопросам». (Сказано 9 марта 1835 года.)
Говоря о политике и о науке, Чаадаев писал: «Нам необходимо обособиться… и русский народ, великий и мощный, должен, думается мне, не подчиняться воздействию других народов, но со своей стороны воздействовать на них». (Сказано 15 июля 1833 года.)
…Если же политические методы не действуют, Чаадаев отлично помнил, какие ещё бывают воздействия: барабанный бой, и «ура!» начинать кричать не более, чем за десять метров от противника.
Всё-таки жаль, что ему не дали полковника.
«За нами горы тел кровавых»
Майор Владимир Раевский
Сей новый Ксеркс стопою силы,
Как огнь всежгучий, к нам притёк
Узреть Батыевы могилы,
Сарматов плен и шведов рок…
– в этих стихах 1812 года уже слышится предвестье пушкинского «…среди нечуждых вам гробов».
Перед нами Раевский – поэт, солдат, каторжник, неистовый патриот Отечества.
Предки Раевского пришли в Россию из Дании.
Через князей Глинских Раевские были свойственниками Ивана Грозного, через Нарышкиных – Петра Великого.
Родился Владимир в слободе Хворостянке Старооскольского уезда Курской губернии 28 марта 1795 года – третий сын надворного советника, отставного майора Феодосия Михайловича Раевского и его жены Александры Андреевны, в девичестве Фениной. (Всего детей было одиннадцать, пятеро из них умерли в младенчестве.)
На сохранившихся прижизненных изображениях отец – воплощённый аристократ: утончённые черты красивого лица; мать – чуть простоватая, курносая. (Раевский лицом пошёл в мать.)
В Хворостянке отец построил на свои деньги церковь: человек был совестливый, религиозный, щедрый. Старооскольские дворяне несколько раз выбирали его своим предводителем.
Будучи годовалым, маленький Володя сильно захворал. Местный врач развёл руками; позвали знахарку – не справилась; привезли врача из Курска – тот сказал, что надежды нет.
Послали за священником, изготовили гроб.
Зная, что страшное неизбежно, и не в силах смотреть на это, отец за полночь ушёл спать; рыдавшую мать уволокли под руки. Стеречь детскую смерть осталась няня.
С утра вскочили, распахнули двери, ожидая увидеть то, чего никогда родительские глаза видеть не должны…
…Мальчик сидел на руках у няни и пил с ложечки молоко.
Отец рванулся во двор и в минуту изрубил заготовленный гробик топором.
В тот день Феодосий Михайлович пел солдатские походные песни: а что ещё может столь же остро символизировать победу над смертью?
С тех пор сын не болел.
Обучали Володю специально выписанные гувернёры: немец и француженка.
Уже в детстве он получил так и прижившееся впоследствии прозвище «спартанец»: военные игры занимали его более всего.
Отец видел в нём что-то, чего не было в других сыновьях.
С матерью, напротив, отношения не сложились, хотя и не очень понятно, отчего они чурались друг друга. Потом об этом будет в стихах:
В младенчестве моём я радости не знал.
Когда лишь с чувствами, с невинностью знакомый,
К родителям моим я руки простирал,
Врождённой добротой влекомый,
Я нежной ласки ожидал.
Увы! Тогда мой взор суровый взгляд встречал.
Я плакал, но ещё несчастия не знал.
Под «родителями» здесь, даже со скидкой на романтическую позу, подразумевается, прежде всего, мать.
Быть может, у рожавшей каждый год Александры Андреевны не хватало сил на всех детей; а на необычного сына – в первую очередь. Она просто не успела его толком понять и разглядеть: за беременностями, родами, кормлением и похоронами детей.
Но есть и другое мнение: уже в детстве он был чудовищно упрям и своеволен. Родные отмечали привычку ещё совсем маленького Володи выдвигать нижнюю челюсть вперёд: вид у него становился нарочитый, пугающий. Когда повзрослеет – привычка останется. Но все эти гримасы не были игрой или попыткой напугать – выдвинутая вперёд челюсть отвечала характеру Раевского: дерзкому, неуступчивому.
Александра Андреевна умрёт в 1810 году от чахотки. Последние семь лет её жизни с Володей она почти не виделась.
(Отец у одного из соседей выиграл в карты настоящую скифскую каменную бабу, которой было не менее тысячи лет, – и поставил её во дворе. Однако постепенно по деревне пошли слухи, что эта баба – колдунья, и от её каменной ворожбы то корова подохнет, то дом сгорит. К дикому крестьянству присоединилась и жена Феодосия Михайловича. Пришлось бабу убрать и зарыть. А позднее крестьяне приписали смерть барыни… злодейству каменной бабы. Нашлись даже очевидцы, которые видели, как каменная баба вылезала ночью из окна покойной… Просто рассказ Эдгара По.)
Отец больше не женился.
Много лет спустя Раевский будет вспоминать: «Любил ли меня отец наравне с братьями Александром и Андреем – я не хотел знать, но что он верил мне более других братьев, надеялся на меня одного, – я это знал. Он хорошо понимал меня и в письмах своих вместо эпиграфа начинал: “Не будь горд, гордым бог противен”; в моих ответах я начинал: “Унижение паче гордости”… Я воспитывался с братьями вместе, братья не были дружны между собой, но оба они искренне любили меня; и, когда мать наша посылала нам деньги на конфекты в пансион, и всегда мне менее, нежели каждому из них, – они делились со мною поровну и как бы стыдились за мать. Я не просил никогда у отца денег, даже выигранные мною в карты в Хворостянке отдавал ему».
(Про «унижение паче гордости» запомним. Отца наш Раевский не послушается.)
В 1803 году Владимир, вослед за старшими братьями, поступает в Московский благородный университетский пансион.
В 1811 году определился в Дворянский полк при 2-м кадетском корпусе. Полк именовали «грубосолдатским»: строевая подготовка, фортификационные работы, ученья, смотры, караулы, маневры. Характерно, что это было самое престижное заведение подобного рода: кадеты – едва ли не поголовно представители знатных родов, а шефом корпуса был великий князь Константин Павлович, которого, заметим, родословная кадетов нисколько не смущала: во время учений, когда ему что-то не нравилось, он врывался на коне в гущу войска, поливая всех наиотборнейшей русской бранью. Впрочем, самым страшным его ругательством было: «Я вам задам конституцию!»
В случае Раевского угроза эта оказалась в известном смысле провидческой. Уже в юности он близко общался со многими будущими декабристами, но ему «задали конституцию» самому первому.
Главный товарищ Раевского в те годы – Гавриил Батеньков, будущий герой, поэт и декабрист; тоже, заметим, фактически умерший в младенчестве, только в отличие от Раевского ожил он, к ужасу, а затем счастью родителей, уже в гробике, когда тот готовились забивать.
Батеньков вспоминал о своём товарище две вещи, из дня сегодняшнего кажущиеся противоположными по смыслу, а тогда легко стоявшие рядом.
Первая: «…мы проводили целые вечера в патриотических мечтаниях», – проще говоря, грезили войной, славой, победой.
Вторая: «…с ним я в первый раз осмелился говорить о царе яко о человеке и осуждать поступки с нами цесаревича». И Раевский это осуждение не оспаривал.
