Захар Прилепин - Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы
«В областях, присоединённых к Российской империи (не входящих в состав Царства Польского) и называвшихся раньше Литвой, Белоруссией и Малороссией, поляки составляют приблизительно пятидесятую часть всего населения. Остальные почти сплошь русские».
Вывод Чаадаева: «Расчленять Россию, отрывая от неё силою оружия западные губернии, оставшиеся русскими по своему национальному чувству, было бы безумием. Сохранение их, впрочем, составляет для России жизненный вопрос».
Как мы видим, более чем за полувека до известного высказывания о том, что сломать Россию можно, отделив от неё Украину, Чаадаев говорил по сути то же самое.
«Жизненный вопрос»!
Часть российской аристократии, исповедовавшей либеральные взгляды, целиком и полностью приняла в этой войне польскую сторону и демонстрировала презрительное возмущение по поводу стихов Пушкина и позиции Чаадаева. Позже выяснилось, что даже Екатерина Дмитриевна Панова, адресатка философических писем Чаадаева, в те месяцы «молилась за поляков». Но Чаадаев этому её не учил! Он не об этом ей писал!
В данном случае мы нисколько не пойдём против истины, если скажем, что, судя по «польским» заметкам, Чаадаев – самый настоящий русофил.
В том же 1831 году он просил Пушкина: «Пишите мне по-русски, вам не следует говорить на ином языке, кроме языка вашего призвания». Сколько здесь понимания того, что являет собой Пушкин! Сколько удивительной заботы о будущем не только русской словесности, но и России как таковой…
Понимая весьма бедственное и в чём-то отсталое состояние России, не имея никаких симпатий к той власти, что управляла ею, Чаадаев спокойно осознавал: не это самое важное. Россия измеряется не днём нынешним, и не тем, насколько хорош или нехорош её государь – она измеряется всем её бытием, и в любом споре с Европой мы обязаны помнить свою правду: так было при Ярославе, так было при Петре Великом, так будет при нас, и так должно быть дальше. Всякая власть преходяща – а Россия остаётся.
И, в понимании Чаадаева, всё это никак не противоречило его христианскому чувству, его вере.
Стоит, наверное, ещё раз повторить, что «Несколько слов о польском вопросе» написаны уже после «Философических писем». И эту работу надо воспринимать как непременное послесловие и уточнение к системе взглядов Чаадаева.
…Что до последующих событий в его жизни – то они, скорей, печальны.
Мысль Чаадаева не видоизменялась, но, как точно было замечено уже не нами, будто бы «пульсировала». Но не пульсирует ли так же русская история – которая то зрима, и бьётся неистово, то, подобно пульсу, исчезает? Чаадаевская философия пульсировала вместе с русской историей.
В 1833 году он пишет письмо Александру Христофоровичу Бенкендорфу (герою, и, более того, партизану 1812 года; освободителю Голландии – именно его армия разбила французов и вошла в Амстердам; в прошлом – масону, состоявшему с Чаадаевым в одной ложе; а теперь – внимание! – начальнику III отделения, «охранки»). Чаадаев сообщает, что хочет послужить России и просит принять его в дипломатический корпус. Кроме того, он печалится о том, что рано ушёл в отставку, не получив звание полковника, и объявляет о готовности «пристально следить за движением умов в Германии», ведь «правительство может положиться в таком деле лишь на хорошо известных ему лиц», посему он отдаёт «себя в полное и безусловное распоряжение Его Величества».
Представьте подобное письмо в наши дни, и реакцию на него «элит»… Нет, этого даже представить нельзя.
Ключевой момент в биографии Чаадаева – всё-таки этот, а не его торопливая отставка в 1821 году!
Следом он пишет письмо государю, где предлагает свои услуги уже в деле народного просвещения; далее цитата: «Я полагаю, что на учебное дело в России может быть установлен совершенно особый взгляд, что возможно дать ему национальную основу, в корне расходящуюся с той, на которой оно зиждется в остальной Европе, ибо Россия развивалась во всех отношениях иначе, и ей выпало на долю особое предназначение в этом мире».
Если в тот день, когда он ехал в Троппау к Александру I с докладом о Семёновском полку, его ещё могла беспокоить собственная репутация, – то теперь Чаадаева всё это не волновало: интересы Отечества стали превыше его «я».
…Но государь письмо даже не прочитал.
С Бенкендорфом, написав ему ещё несколько писем, понимания Чаадаев не нашёл. Ему отчего-то предложили идти по линии юстиции; и он оставил попытки объясниться.
А у него имелись огромные планы! Он мог бы великолепным образом доказать свою преданность России!
До чего ж обидно, что всё так вышло: мы бы имели в лице Чаадаева просвещённого консерватора – и ни один русофоб-ствующий чудак даже близко к нему не подошёл бы.
Но увы: оскорблённый в лучших побуждениях Чаадаев вновь становится приметой московских гостиных и клубов.
Либеральные юноши глядят на него во все глаза. Вокруг ходит молодой Герцен, но ничего из произносимого Чаадаевым запомнить не в состоянии (сам признаётся): просто смотрит.
Чаадаев предпринимает постоянные попытки опубликовать свои работы – причём именно в России, хотя имеет возможность обнародовать их за границей.
Первое его, самое радикальное «Философическое письмо» появилось в сентябре 1836 года в журнале «Телескоп».
Итог? Журнал закрыли, издателя сослали в Усть-Сысольск, цензора, пропустившего публикацию, уволили. Самого Чаадаева официально объявили сумасшедшим.
Признаем, государственное постановление было выполнено с остроумием, достойным чаадаевского: «Его Величество повелевает… чтоб сделано было распоряжение, дабы г. Чеодаев (так в тексте. – З.П.) не подвергал себя вредному влиянию нынешнего сырого и холодного воздуха; одним словом, чтоб были употреблены все средства к восстановлению его здоровья».
…Такую любопытную историю оборвали в самом начале. Чаадаев хотел разозлить соотечественников – а потом дать картину совсем иную: мы можем догадываться, какую именно, но к чему нам договаривать за этого удивительного человека. Он сам сказал достаточно.
Впрочем, это из дня сегодняшнего – достаточно. А тогда…
Денис Васильевич Давыдов – однополчанин! – написал в своей «Современной песне» в том же 1836-м о Чаадаеве:
Старых барынь духовник,
Маленький аббатик,
Что в гостиных бить привык
В маленький набатик.
(«Маленький комарик» из сказки Чуковского, у которого в руке горит «маленький фонарик», конечно же, отсюда, как и весь её сюжет, списанный с Давыдовского бала либеральных насекомых.)
Давыдов не читал ни заметки Чаадаева о польском вопросе, ни последующих философических писем: он и догадываться не мог, что перед ним никак не его оппонент.
Самое неприятное, что основной свод чаадаевских сочинений, за исключением первого письма, многие десятилетия не читал почти никто: работа о Польше была впервые опубликована… 157 лет спустя! Накануне очередного распада России её мало кто прочитал, понял и воспринял.
Мнение, сложившееся о нём и до сих пор не преодолённое, – по большей части неверно. Чтобы доверяться чаадаевским выпадам против России – не надо никакого ума, только брезгливость и презрение ко всему русскому. Чтоб эти выводы оспаривать – необходимо думать и воспитывать в себе великое (Чаадаевым прославленное) чувство национального патриотизма, христианской любви и терпения. Таким образом, говоря о русском национальном беспамятстве, Чаадаев своего добился – одних он заставил вспоминать, а другие… чёрт бы с ними, это не читатели Чаадаева, это: Чаадаев и пустота.
Главный его биограф, Борис Тарасов, в первых же своих работах, невзирая ни на какие политические догмы, понимал и трактовал Чаадаева безупречно; хотя и у Тарасова встречаются удивительные (скорей всего, случайные) умозаключения, когда он вдруг пишет о своём персонаже: «…биография его не насыщена бурными внешними событиями».
Потерявший родителей в детстве, получивший блестящее образование, отслуживший девять лет в армии, участвовавший в крупнейших мировых сражениях того времени, неоднократно награждённый, друг и один из главных людей в жизни Пушкина, член крупнейшей масонской ложи, человек, общавшийся с государем и великими князьями, объехавший всю Европу, собеседник Шеллинга, добрый приятель Тютчева и Алексея Хомякова, истинная звезда салонов, объявленный сумасшедшим – и вновь во многом вернувший себе статус пророка и провидца, – это его жизнь была «не насыщена»? А чья тогда – «насыщена»?
Да, в последние лет пятнадцать жизни Чаадаев, по всей видимости, раскаялся в том, что когда-то разбил эту «вазу», – причём как минимум трижды: когда вышел в отставку первый раз, хотя мог продолжать военную карьеру; во второй раз, когда слишком акцентировал многие для него самого сложные и даже сомнительные вещи в первом «Философическом письме», и в третий, когда не смог договориться с Бенкендорфом о дипломатической своей деятельности.
