Захар Прилепин - Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы
Отец откажет, и Пушкин останется штатским; Чаадаев, успокаивая его, напишет тогда, что не стоит судить о гусарах только по стихам Дениса Давыдова – в первую очередь это суровое и рутинное дело, которое требует огромного количества навыков и знаний.
Но, думается, Пушкин справился бы с этим.
В ближайшие годы они станут с Чаадаевым ближайшими товарищами: «твоя дружба заменила мне счастье» – вот оценка Пушкина.
Дочь генерала Николая Раевского говорила, что «Чаадаев со своими репутацией, успехами, знакомствами, умом, красотою, модной обстановкой, библиотекой… был неоспоримо, положительно и без всякого сравнения самым видным, самым заметным и самым блистательным из всех молодых людей в Петербурге».
В 1817 году Чаадаева – этого кажущегося ирреальным со всеми его достоинствами молодого человека – берёт в адъютанты командир гвардейского корпуса Илларион Васильевич Васильчиков; дельного офицера он запомнил ещё в иностранном походе, будучи шефом Ахтырского полка.
Одним из важных признаков чаадаевской неотразимости будет его постепенная, печоринского толка, утомляемость от своих, в самом широком смысле, увлечений.
Например, от масонства.
Документально зафиксирован только один факт присутствия Чаадаева на собрании ложи – в 1817 году. Учитывая то, что он достиг звания «мастера» (третья степень после «ученика» и «товарища»), – он бывал там чаще. Но, понимая, кто такой Чаадаев, можем догадаться о том, как скоро мог он двигаться даже внутри масонских иерархий.
Современник писал, и мы не удивимся этому, что ложа, к которой принадлежал Чаадаев, характеризовалась «настроениями салонного либерализма» (как ново) и «походила на оживлённый столичный клуб» (кто бы мог подумать).
«Трудно искать направления в этой ложе, аристократической и пёстрой по своему составу, – мы цитируем историка Н.М.Дружинина, – одинаково чуждой и глубокого морального настроения, и сосредоточенной политической мысли».
Даже скучно, до чего всё повторяемо: именно «чуждой и морального настроения», и «сосредоточенной политической мысли», как и большинство политических клубов такого толка по сей день – с их позаимствованным непонятно у кого ложным чувством избранности.
Однако присутствие в масонской ложе «Соединённые друзья» великого князя, брата государя Константина Павловича, будущего видного декабриста Павла Пестеля (впоследствии, добавим, желавшего умертвить всю царскую фамилию), будущего начальника III отделения Бенкендорфа и первого российского философа Чаадаева – выглядит и многозначительно, и пугающе.
Уже в 1818 году проницательный Чаадаев, рассуждая о масонах, вдруг заявит «о безумстве и вредном действии тайных обществ вообще».
Тем временем воинская служба его шла положенным чередом: в 1819 году – он уже ротмистр (капитан гвардии).
Живёт Чаадаев по-прежнему на широкую ногу, да и гвардейцу иначе нельзя; брату Михаилу пишет в письме: «Ты хочешь, чтобы я обстоятельно тебе сказал, зачем мне нужны деньги. Я слишком учтив, чтобы с тобой спорить, и потому соглашаюсь, что ты туп, но есть мера на всё, и на тупость. Неужели ты не знал, что 15 000 мне мало? Неужели ты не видел, что я издерживал всегда более?»
(Вообще у них с братом были отношения прекрасные – но, видимо, Пётр сумел построить общение так, что старший брат воспринимался в их паре как младший, и дозволял к себе в обращении некоторые вольности. Скорее всего, эта форма сложилась во время войны, где Пётр получил больше наград и, видимо, вёл себя безрассудней и убедительней.)
Но к 1820 году у Чаадаева появляются мысли об отставке, о желании отправиться в заграничное путешествие и вообще о необходимости нарушить некоторую, что ли, предопределённость пути.
И тут уже был нужен только повод, чтоб выйти в отставку. Долго ждать не пришлось.
В середине октября 1820 года произошло возмущение в 1-м батальоне лейб-гвардии Семёновского полка: солдаты выступили против муштры и непотребного отношения со стороны нового командира полка Ф.Е.Шварца, назначенного самим государем. 16 октября первая рота потребовала сменить Шварца, но наутро их всех отправили в Петропавловскую крепость. Тогда начались волнения в остальных ротах. Уговорить и урезонить семёновцев пытался командир гвардейского корпуса И.В.Васильчиков.
По дороге Чаадаев призывал его говорить с солдатами по-доброму. Васильчиков успокоил Чаадаева, что так и сделает, но, явившись в полк, разозлился и начал орать. Солдаты только утвердились в своём недовольстве и потребовали, раз так, соединить их с первой ротой. Строем и без оружия они вошли в Петропавловскую крепость.
«К государю, – пишет один из первых исследователей жизни Чаадаева, М.Гершензон, – находившемуся в Троппау на конгрессе, тотчас был послан фельдъегерь с рапортом о случившемся, а спустя несколько дней, 22-го, туда же выехал Чаадаев, которого Васильчиков, командир гвардейского корпуса, избрал для подробного доклада царю. Через полтора месяца после этой поездки, в конце декабря, Чаадаев подал в отставку и приказом от 21 февраля 1821 года был уволен со службы».
С тех пор внезапный выход в отставку Чаадаева принято оценивать с особенным удивлением. Из текста в текст переходит утверждение, что его ждала «блестящая карьера» – и тут такое.
Александр I проговорил тогда с Чаадаевым целый час. О сути этого разговора Чаадаев впоследствии не распространялся, и, если б не последовавшая затем отставка, никто бы этому разговору столь серьёзное значение не придавал.
Но факт отставки породил разнообразные догадки.
Писали, к примеру, что Чаадаев был крайне огорчён случившимся в Семёновском полку, всякие репрессии против полка считая почти личным оскорблением, ведь там служили его предки.
Звучит это сомнительно: из Семёновского полка Чаадаев ушёл сам, ложной щепетильностью не страдал, к тому же мы знаем, как скоро этот человек будет писать не про какой-то там полк, а о целой России – что уж тут семёновцы, пусть даже там продолжал служить его брат.
Думается, Чаадаев ничего конкретного впоследствии не говорил о разговоре с государем лишь потому, что ничего особенного в том разговоре и не было. Но если б он открыл это – значение его так запомнившегося всем жеста потеряло бы свою яркость.
(О Чаадаеве рассказывали, что однажды он зашёл в петербургский магазин и обнаружил там изысканную вазу. Уже собрался было её купить, но продавец всё не обращал на него внимания. Тогда Чаадаев вазу эффектным, почти плавным движением разбил. И тут же заплатил за её осколки…)
Чаадаев утверждал, что ушёл со службы за полшага до того, как должен был получить флигель-адъютанта.
Но никакого приказа на самом деле ещё не существовало; более того – приказа могло вообще не случиться. Много позже великий князь Константин Павлович напишет, что Александр I «изволил отзываться о сём офицере весьма с невыгодной стороны», – под «сим офицером» имея в виду Чаадаева.
Если это правда, какой же тогда «флигель-адъютант»?
Не было никакой предопределённости в карьере Чаадаева. Может быть, даже напротив – она могла вот-вот обрушиться.
Но даже если б приказ случился… Стать ещё одним флигель-адъютантом – тоска же.
А вот эффектно выйти из этой игры – о, такое оценят.
Эти осколки, казалось Чаадаеву, стоят дороже.
Да, государь, как пишет мемуарист Жихарев, «почасту встречаясь с Чаадаевым, ронял ему иногда несколько приветливых слов и всегда ту милостивую, кроткую, благодушную, знаменитую по всей Европе улыбку», хотя она вовсе не была гарантией искренней приязни.
Да и будущий государь, Николай Павлович, различал Чаадаева, ещё будучи великим князем: на одном балу, увидев его, приветливо сказал: «Здравствуй, Чаадаев», – и, продолжая разговаривать с одним вельможею, несколько раз повторил, кивая на Петра Яковлевича: «А спроси хоть у Чаадаева». Это было, согласитесь, отличной – высочайшей! – лестью – молодому человеку, которому и 24 лет не исполнилось. Сердце Чаадаева наверняка тогда забилось учащённо: всё это было упоительно для его самолюбия.
Но, с другой стороны, в Петербурге и в Москве имелись и другие яркие молодые люди, также получившие отличное образование, воевавшие в пехотных или кавалерийских частях, ходившие в штыковую, заработавшие ордена, служившие адъютантами, попадавшиеся на глаза государю, сиявшие в обществе: Фёдор Глинка, Константин Батюшков, Пётр Вяземский, Гавриил Батеньков, Иван Лажечников… И Кондратий Рылеев тоже, и Александр Грибоедов (оба военные, оба служившие, но не воевавшие).
Чаадаев мог занять положение, соразмерное тому, что занимал любой из них, мог не занять; в конечном итоге это ничего не меняло.
Карьера у Чаадаева вызывала чувства примерно те же, что и женщины. Его считали красавцем, в него влюблялись, некоторое время в полку он распространял слухи об интрижках, коих не имел вовсе, потом перестал: стало бы слишком заметно, что он обманывает.
