Захар Прилепин - Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы
Да и чего бояться нам, если дело на то пойдёт, – передряги, которую могут поднять недовольные при разгаре европейской войны? Французам она опаснее, нежели нам. Могут вспыхнуть частные беспорядки в Польше, но Польша теперь не восстанет, как в 1830 году. Мятеж в Россию не проникнет».
В чём-то Вяземский был прав, в чём-то – нет; но чем дальше, тем дело оборачивалось хуже. Переживая приступы брезгливости, он писал про журналистов и журналы свободной Европы, что они «вопиют и беснуются против так называемых самовластных и неслыханных требований России. Дура-публика не обращает внимания на официальные документы и увлекается криками журнальных крикунов».
«Журналы уморительны своей нелепостью… кричат и шумят, а ничего не объясняют».
«…La Presse врёт и беснуется. Журналы не имеют никакого понятия о России и Турции, но расправляются ими как своей собственностью».
Переезжая из страны в страну, картину Вяземский видел везде примерно одну и ту же. В 1854-м лондонская «Таймс» писала: «Хорошо было бы вернуть Россию к обработке внутренних земель, загнать московитов вглубь лесов и степей».
Как тут было не огорчиться и не осерчать.
Гнев Вяземского касался не только европейцев, конечно. О русской дипломатии того времени он писал так: «С турками и Европою у нас один общий язык: штыки. На этом языке ещё неизвестно, чья речь будет впереди. А на всяком другом нас переговорят, заговорят, оговорят и, по несчастью, уговорят».
И о том же, но злей и определённей: «Весьма ошибочно, что мы можем озадачить турков словесными требованиями. На словах они ничего нам не уступят, и наши попытки всегда будут безуспешными. Нам нужно негоциировать не с пером в руках, а с дубинкою Петра Великого».
«С турками должна быть у нас и дипломатика азиатская, которая, впрочем, нам очень сродна. А мы отказываемся от своей полуазиатской природы и дипломатизируем на французский и английский лад, отчего и действуем не свободно и вяло, и уступаем первенство англичанам и французам. Недаром есть у нас татарщина, которая должна была бы сблизить нас с турками. Русские тонкость, лукавство, сметливость сами собою из каждого умного русского делают дипломата. А мы свою дипломатию вверили совершенно антирусским началам. Что может быть противоположнее русскому какого-нибудь тщедушного Брунова? Ни капли русской крови, ни единого русского чувства нет у него в груди. Может быть, он не продаст Россию, но верно выдаст её, частью ведением, частью неведением; неведением потому, что он не понимает России, что никакая русская струна не звучит в сердце его. Неведением, потому что где ему отгрызаться зуб за зуб с Пальмерстоном…»
Можно только подивиться прозорливости Вяземского: лорд Пальмерстон, на тот момент фактически руководивший британской политикой, в частной переписке целью своей называл передачу Прибалтийского края Пруссии и восстановление независимого Королевства Польского – в качестве барьера между Россией и Германией; более того: Молдавию и Валахию, находившиеся под российским протекторатом, и всё устье Дуная он собирался передать Австрии, Крым и Кавказ – Турции, причём на Кавказе Черкесия должна была образовать отдельное государство, находящееся в вассальных отношениях к Турции.
Дабы донести позицию русскую до Европы, Вяземский пишет «Тридцать писем русского ветерана 1812 года о восточном вопросе», направленные против политики Англии и Франции, доказывающие правоту России и Россию объясняющие.
Угадаем ли мы прежнего Вяземского в таких словах: «Россия прежде всего есть земля благочестивая и царелюбивая. Её исторические предания ей так же дороги, как и её вера, потому что и те и другие проистекают из одного источника. Россия то, что она есть, преимущественно потому, что она дочь Восточной Церкви, и потому, что она всегда оставалась верной ей. В Православии заключается её право на бытие; в нём развилась протекшая её жизнь; и в нём же – задатки её будущности.
Книга сразу писалась на французском языке, и публиковалась частями в немецкой и бельгийской прессе, а затем в Швейцарии целиком (но не во Франции или Англии, конечно: всякая демократия имеет свои пределы).
«Здешние пруссаки так довольны моей брошюрой, – радовался Вяземский, – что послали экземпляр прусскому королю. Я не обольщаюсь достоинством своей брошюрки и не придаю ей цены, которой иметь она не может, но я твёрдо убеждён и вижу тому доказательства, что подобные публикации действуют на умы сильнее и успешнее, нежели многие дипломатические ноты.
У нас должны бы всячески поддерживать такого рода вылазки против неприятеля. Но наши дипломаты держатся одного правила: быть ниже травы, тише воды – и заботятся об одном: как бы покойнее и долее просидеть на своём месте. Это миролюбие, эта уступчивость и накликали на нас войну. Будь наша дипломатия зубастее – и неприятельские штыки и ядра не губили бы тысячи и тысячи наших братьев, которых кровь вопиёт против водяных и сахарных чернил наших дипломатов».
Именно в те годы Вяземский, до сих пор предпочитавший медитативную лирику иным жанрам, совершает резкий разворот в сторону противоположную.
Считая одическую традицию приметой времени Ломоносова и Державина, он уверен, что вариации народной и солдатской песни будут сейчас востребованней и важней.
В 1854 году он опубликовал небольшую поэтическую книжку с прозрачным названием: «К ружью!».
Названия стихов, вошедших туда, весьма красноречивы: «Песни русского ратника», «Нахимов, Бебутов, победы близнецы…», «Зарёю бурной и кровавой…», цикл «Дунайских песен», среди которых, например, есть такие тексты как «Там, за матушкой-Москвой…», «Чести русского солдата» или «Заспесивился турчонок…».
Русский солдат был для русского поэта – роднёй. Песню для русского солдата русскому поэту написать было за честь.
Расчёт Вяземского был на то, чтоб военные стихи шли в народ и пелись народом.
Англичане, вы
Сгоряча Невы
Поклялись испить,
Нас взялись избить.
Не будем лукавить и утверждать, что этот песенный цикл стал его удачей – не вполне, – однако само направление, выбранное им (хотя и не только им), было верным. То, что не получилось у Вяземского, в следующем веке сложится: сочинённые многими поэтами батальные стихи станут народными песнями.
Примыкает к этому циклу Вяземского очередное, годы спустя, посвящение Денису Давыдову – а к кому ещё обратиться в такие трудные дни: как бы оказались нынче кстати и задор его, и сабля, и закрученный ус.
Давыдов был символом удачи, самый его вид ассоциировался с победой – и такая печаль без него:
Струёй не льётся вечно новой
Бивачных повестей рассказ
Про льды Финляндии суровой,
Про огнедышащий Кавказ.
<…>
Но песнь мою, души преданье
О светлых, безвозвратных днях
Прими, Денис, как возлиянье
На прах твой, милый сердцу прах!
Другое имя, вдруг оказавшееся важным для Вяземского, – Николай I, умерший 18 февраля 1855 года, в разгар войны.
Словно взывая к наиважнейшим для себя теням, в надежде на спасение Отечества, Вяземский 18 августа 1855 года пишет:
«Сегодня минуло 6 месяцев с того рокового дня, в который Россия лишилась Императора Николая.
…Ни время, ни события не изменили России. Дух её ещё носит отпечаток того, который тридцать лет правил судьбами её. От Царя до подданного Россия поныне остаётся верна Ему.
Вражда могла думать и надеяться, что переменою царствования будет перемена и в правилах, руководивших русскою политикою. Она думала, что имела упорным противником одну личность Самодержца; что с кончиною его русское правительство будет сговорчивее; что новый Царь, начиная, так сказать, новый период в государственной жизни народа, не связанный событиями прошедшего, может снизойти на уступки и удовлетворения требованиям западных держав; что русский народ, утомлённый долгою бранью, истощённый тяжкими пожертвованиями, будет ждать мира от нового Царя. Но вражда ошиблась. Она имела дело не с “волею”, но с “убеждением” Самодержца, – с убеждением, которое с высоты Престола и из глубины царской души излилось, проникло и воодушевило весь народ. Сие убеждение перешло к Царскому Преемнику с державным наследством…
Державный сын верен памяти державного отца. Как родитель его, он готов на честный мир; но, как родитель, готов и на упорную, кровопролитную борьбу, если вражда, безумная в началах своих и вероломная и ожесточённая в действиях, не отречётся от своих дерзких и несбыточных требований.
Верно ему и войско его, которое он любил…
Верность свою памяти его запечатлел и ты, святодоблестный и многострадальный Севастополь, постоянный предмет его живых попечений, забота и скорбь его предсмертных дум.
Кровью залитая почва твоя, твои окровавленные и сокрушённые стены, освящённые падением стольких славных жертв, стольких жертв неизвестных и безгласных, свидетельствуют о неустрашимости, о доблести твоих мужественных защитников…»
