Захар Прилепин - Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы
За счёт внимательного своего ума, за счёт европейского своего образования, за счёт великого своего дара, – Вяземский о чём-то важном догадался ещё тогда. Русский дворянин, из рода военных, несколько раз готовый положить собственную жизнь за Отечество, он прожил долго и успел заметить кое-какие закономерности.
За это его терпеть не могли: и Герцен, и все поэты круга Герцена, и Иван Сергеевич Тургенев, и некрасовский круг.
Потеряв, а точнее сказать, перехоронив всех своих современников, Вяземский, по верному замечанию Вячеслава Бондаренко, в старости общался только с «правым» флангом русской литературы: Владимир Бенедиктов, Владимир Соллогуб, Иван Гончаров, Алексей Константинович Толстой, и едва ли не единственный из их круга, кто помнил прежние времена, – Иван Лажечников, участник войны 1812 года и европейского похода.
Но всех их можно было перечесть по пальцам.
Каждый юбилей Вяземского сопровождался несусветной руганью, издевательскими эпиграммами и пародиями, его считали ретроградом и мракобесом, чей век закончился навсегда и чьи стихи больше никто не вспомнит.
Тут они прогадали.
Долгое время Вяземского называли «поэтом пушкинской поры», и в этом заложен один из главных парадоксов его восприятия. За исключением десятка шедевров (из которых как раз половина – военные), огромное количество стихов раннего Вяземского – звучная чистопись; он будто бы делал всё это не всерьёз.
Совсем иной период для Вяземского начался со смерти Пушкина, а лучшие свои стихи он написал в последние 25 лет жизни, начиная с пятидесятых.
Известность и значимость его уменьшались тогда с каждым годом, – но вот другая странность: влияние Вяземского в русской поэзии оказалось куда более глубоким и устойчивым, чем тех поэтов, что при жизни по степени известности оставляли его далеко позади.
Не знаешь, что делать в безвыходном горе.
Там тучи, здесь волны угрюмые бродят,
И мокрое небо, и мутное море
На мысль и на чувство унынье наводят,
– это, конечно же, предвестие культовой «Безглагольное™» Бальмонта («Есть в русской природе усталая нежность…»), ошарашившей в 1900 году поклонников поэзии, забывших или не знавших, что эту чудесную мелодию первым напел Вяземский в 1863 году в стихотворении «Николаю Аркадьевичу Кочубею».
А вот и Северянин, явившийся вослед за Бальмонтом, чтоб поразить публику своим сладкозвучием; верней сказать, всё тот же Вяземский, образца 1865 года:
Как свеж, как изумрудно мрачен
В тени густых своих садов,
И как блестящ, и как прозрачен
Водоточивый Петергоф.
Как дружно эти водомёты
Шумят среди столетних древ,
Днём и в часы ночной дремоты
Не умолкает их напев.
Забавно, что при жизни Вяземского часто упрекали в неблагозвучности его стихов, Гоголь писал о гармоническом «разладе» его поэзии, а он, тем не менее, задал тональность сочинителям, чья ранняя поэтика строилась именно на музыкальности.
Ностальгические зарубежные стихи о России – к примеру, «Снег» (1855), – предвещают позднего Георгия Иванова:
Ночью выпал снег. Здорово ль,
Мой любезнейший земляк?
Были б санки да рысак —
То-то нагуляться вдоволь.
Но в пастушеском Веве
Не даётся сон затейный,
И тоскуешь по Литейной,
По застывшей льдом Неве.
Брюсов, Блок и Ходасевич – такие же несомненные читатели Вяземского, как Бродский, Кушнер, Аркадий Штейнберг и Борис Рыжий; здесь не всегда просто найти прямые переклички (хотя они есть), но самый воздух поэзии Вяземского имеет состав, узнаваемый в стихах, создававшихся и полвека позже его, и веком позже.
К примеру, поэтам, пережившим возраст Лермонтова, чувство стоического разочарования в бытийной суете, так точно сформулированное Вяземским, могло оказаться ближе: иной раз всё-таки нелепо, перейдя на пятый, а то и на шестой десяток, определять себя словами поэта, погибшего в 27. Горечь Вяземского – с лермонтовской столь схожая, – но испытанная человеком, на много-много лет Лермонтова пережившим, тут даже на вкус понятней.
И день за днём всегда однообразный:
Я жить устал, – я прозябать хочу,
– в этих строчках Вяземского 1864 года голоса Блока и Ходасевича вполне различимы.
Вяземский может служить и передатчиком определённых тем из рук в руки, как, к примеру, в случае стихотворения Николая Некрасова «Перед дождём» (1846):
Полумрак на всё ложится;
Налетев со всех сторон,
С криком в воздухе кружится
Стая галок и ворон.
Над проезжей таратайкой
Спущен верх, перёд закрыт;
И «пошёл!» – привстав с нагайкой,
Ямщику жандарм кричит…
У Вяземского эта мелодия, сдобренная иронией, звучит так:
Нипочём мне дождь и вёдро,
Лето, осень иль зима;
Заезжал я даже бодро
В станционные дома —
Род сараев, балаганов,
Где содержат для гостей
Очень много тараканов,
Очень мало лошадей.
А следом в эту иронию, словно чернильное облако, проливается жесточайшее трагическое чувство:
Крыса мерзкая пищала,
трепетала на снегу,
крысьей крови оставляла
красной пятна на снегу.
Дворник в шубе царской, длинной
величав, брадат, щекаст —
назови его скотиной,
он и руку не подаст,
– это уже Борис Рыжий; а стихотворение – одно, только третью часть дописали в 1997-м.
В есенинском «Ставил я на пиковую даму, / А сыграл бубно вого туза» слышится:
Бедняк не вовремя рождён,
Не вовремя он жил и умер
И в лотерее жизни он
Попал на проигрышный нумер.
Равно как есенинское «Цветы мне говорят: прощай – / Головками склоняясь ниже» тут же продолжается (вернее – предваряется) Вяземским:
Цветку не тяжек смертный час:
Сегодня нас он блеском манит,
А завтра нам в последний раз
Он улыбнётся и увянет…
Поразившая всех пастернаковская «голая русалка алкоголя» (из «Спекторского») сделана на самом деле по тому же принципу, что «леший звонких рифм» Вяземского.
Его почти бесконечные, многостраничные поэтические размышления на вольные темы предвещают ту же манеру Бродского: стихи, которые не столько пишутся в расчёте на вечность, сколько сочиняются так, словно впереди вечность, и, пока ты пишешь, – она в своих правах (но оставил перо – и всё).
Тем не менее в утверждении, что Бродский позаимствовал у Вяземского самую форму длинного стихотворения, таится некоторая ошибка (Державин и Жуковский писали не менее длинные стихи).
Тут другое: Вяземский называл свои длинные стихи «импровизациями»; именно это – ключевой момент в перекличке с Бродским. Его манеру импровизировать и удивлять себя самого собственным течением мысли в стихах Бродский «поженил» с джазовой импровизацией, характеризующейся алогичной ритмикой и смысловыми парадоксами. Получился известный читателям Бродского результат. А то, что импровизация в принципе не может быть короткой, дало ещё и протяжённость этим стихам.
Или вот ещё: одно из лучших стихотворений Вяземского пронзительно отразилось в двух других стихах, написанных сто и полтораста с лишним лет спустя:
Я пережил и многое, и многих,
И многому изведал цену я;
Теперь влачусь в одних пределах строгих
Известного размера бытия.
<…>
По бороздам серпом пожатой пашни
Найдёшь ещё, быть может, жизни след;
Во мне найдёшь, быть может, след вчерашний,
Но ничего уж завтрашнего нет…
Следом – Аркадий Штейнберг:
Один! Один… Протягиваю руку —
Безлюдна жизнь и комната пуста.
Душа поёт, но я не верю звуку,
Его в себя вобрала темнота.
В ней глохнут краски, увядает пенье,
Как фонари на улицах кривых.
И злобный бог, не знающий забвенья,
Прощает мёртвых и казнит живых.
И, наконец, поэт Максим Амелин:
Меня пригрела мачеха-столица,
а в Курске, точно в дантовском раю,
знакомые ещё встречая лица,
я никого уже не узнаю.
Никто – меня. Глаза мои ослабли,
мир запечатлевая неземной, —
встаю который раз на те же грабли,
не убранные в прошлой жизни мной.
Несмотря на слишком рано произнесённую самоэпитафию – «…во мне найдёшь, быть может, след вчерашний, но ничего уж завтрашнего нет…», – Вяземский на каждом новом вывихе истории оказывается настолько современным, что впору раздражаться на самих себя: что ж мы так и толчёмся вокруг одних и тех же тем?! – вот же человек сам задал вопросы, и сам на них ответил.
